Семен Шмерлинг - Горячий осколок

Немец минуту-другую постоял перед тягачом, соображая, наверное, с чего начать. Потом, сполоснув руки в луже, вытер их чистой тряпкой, которую достал из кармана шинели. Подумал, снял шинель и откинул капот "крокодила". Встав на бампер, сложился как перо-чинный ножик.

Алексей дивился, как мастерски орудовал Бюрке. Его приплюснутые у ногтей пальцы забирались в мотор, ощупывали проводку, откручивали и закручивали гайки, счищали ржавчину и грязь.

Время от времени Бюрке обращался к Якушину. При этом он соскакивал с бампера, вытягивался и чинно, соблюдая субординацию, говорил:

- Герр зольдат, могу ли я получить гаечный ключ?

- Герр зольдат, мне необходима отвертка.

Через полчаса он уже только просил:

- Пожалуйста, подержите этот провод.

Затем он и вовсе, не разгибаясь, бросал!

- Отвертку... Проволоку.

Алексею даже показалось, что в голосе немца появились властные нотки. Это задело. Ишь, зарвался, так, глядишь, и на шею сядет. Хотел прикрикнуть на Бюрке построже, но в это время за спиной раздался ехидный голос Курочкина:

- Достукался, Якушин, - фриц тобою командует.

Алексей и сам готов был одернуть явно зарвавшегося немца, но издевательский тон Курочкина вывел из себя, заставил противоречить:

- Не приставай. Работает же... Взводному полковник разрешил оставить Бюрке...

- Работает? Что ему еще делать? Грехи замаливает, а не работает.

- Не знаю... Вроде от души.

- Много ты понимаешь. Между прочим, эта душа боком выйдет. И ты еще неизвестно, о чем с немцем лопотал...

- Да как ты можешь... Проваливай отсюда!

- Не груби, салага. Я ведь не забыл, как ты на станцию погрузки машину вел. Четыре километра по шоссе - и промвалик долой. А если ты нарочно его поломал? На фронт не очень торопился...

В руках у Алексея, он и сам не заметил как, очутился гаечный ключ.

- Ну, ну, полегче... Я это тебе припомню, - сказал Курочкин и исчез.

Заныло внутри. Ехидна этот Курочкин. Насчет промвалика - чепуха, конечно. Только все-таки, может, и он, Алексей, и лейтенант в чем-то не правы? Враг остается врагом, а мы с ним ласковы, обходительны.

Бюрке, прекратив работу, настороженно молчал, опустив плечи, спрятав глаза.

- Арбайтен! - прикрикнул Алексей. - Шнеллер!

Бюрке снова сложился пополам и Пырнул под капот. Теперь он редко поднимал голову и совсем не обращался к Якушину с просьбами. А тот, растревоженный разговором с Курочкиным, думал, что в сущности ничего толком не знает о немце. Мало ли что Бюрке наговорил.

Если и поверить ему на слово, все равно никакой симпатии не вызывает. Ну осточертела война, ну измочалила, как и всех. Перепугался вконец - и сдался. Вот и все. Разве он антифашист? Нет, конечно. Не залезешь ведь в его башку, не разглядишь, что там, в извилинах. Может, фашистская свастика запуталась, и Бюрке с трудом терпит рядом с собой его, Алексея Якушина, терпит только потому, что трясется за свою шкуренку?

..."Крокодил" вдруг затарахтел и выбросил из выхлопной трубы сизоватое облачко.

На звук двигателя прибежал лейтенант Бутузов. Сел за руль, тронул тягач, проехал по селу и вернулся довольный. Сказал:

- Ты, Якушин, дай этому Бюрке хлеба вволю. Все же он первый из ихнего подлого брата за всю войну нам пользу принес. Завтра боеприпасы возить, так что "крокодил" в дело пойдет.

6

Фронт - большой. Он протянулся изломанной огненной чертой от студеных до теплых морей, через гранитные горы, дремучие леса, черные болота, полынные степи, реки и озера, каменные города, бревенчатые и саманные деревни. Он и общий для всех, кто обороняется и наступает, горюет и радуется, живет или погибает. Он и разный - у каждого свой.

Для одного фронт - это обвалившийся после артобстрела окопчик с нависшим клочком пожухлой травы, для другого - раскаленная броня и узенькая прорезь смотровой щели, для третьего - стеклышко прицела в проеме зелёного стального щита, для четвертого - верткий штурвал в руках и вокруг небо в серых разрывах... Для каждого - свой.

Шоферский фронт - дороги. Конечно, шоферам и в окопах приходится сидеть, и пушкарей подменять, и на танки взбираться. Но главное - дороги. Редко-редко попадаются шоссейки, а чаще всего расстилается перед тобой вековечный, древний, как Русь, проселок. То надежный, покойный - доверься ему, как другу, и хоть баранку бросай! То скрытный, обманчивый, петляющий по глухим лесам, топким полям, крутым косогорам, по невылазной грязи, хоть на себе машину тащи!

Породила война и свою, особую дорогу: свежепроторенную у самого переднего края колею, таинственную и неожиданную, как сам бой, прострелянную снарядами и пулями, всю - под прицелом.