Семен Шмерлинг - Горячий осколок

- Сто-ой, дура!

Он всем телом нажал на тормоз. Полуторка, подскочив задком и вильнув, зарылась передними колесами в свежевыкопанный грунт. Якушин с тяжелым сипеньем выдохнул воздух.

Когда негнущимися ногами он ступил на шаткую землю и, пошире раскрыв глаза, стал разбираться, где, собственно, находится, в кузов его машины уже прыгнули в подоткнутых под ремень шинелях артиллеристы. С бережливостью они стали снимать снарядные ящики и укладывать их в штабель.

Якушин подошел к взводному. Среди работавших людей он почувствовал себя в безопасности и подумал, что все в общем-то прошло не так уж плохо. Он ждал похвалы.

- Не мельтеши! - крикнул взводный. - Опросталась машина - отгони за бугор, а сам лезь в щель.

Батарея, получив снаряды, стала бить по противнику. Шесть орудий загрохотали одно за другим.

Выцырнул из тумана карнауховский "ЗИС". То была приметная в автовзводе машина. Еще до войны водил ее Каллистрат по леспромхозовским делянкам, а в конце сорок первого был призван в армию вместе со своим "ЗИСом". Кузов и кабина у него были деревянные, из крепких досок. Грузовик чем-то напоминал рубленую избу.

Каллистрат души не чаял в машине. Ревностно следил за ней и постоянно клянчил у взводного то новый карбюратор, то свечу, то баллон.

Алексей подумал, что и сейчас, среди огня, Каллистрат Карнаухов бережно и обдуманно ведет своего "Захара", как называли во взводе "зисок", - помня о моторе, рессорах и скатах, не забывая, когда и где нужно переключать скорость.

Вокруг бушевали разрывы, а когда машина поднялась на взлобок, забили немецкие спаренные малокалиберные зенитные пушки. Они вели настильный огонь, и веер осколков прометал дорогу.

"ЗИС", как бы споткнувшись, пошел короткими рывками, потом закрутился, выполз из колеи, замер.

"Все, - встревожился Алексей, - все". Он посмотрел на взводного, на капитана-артиллериста, как будто те могли чем-то помочь Карнаухову. Капитан и Бутузов безмолвно следили за "ЗИСом". Что тут можно поделать? Вот-вот стальная струя скосит карнауховскую машину.

Но случилось удивительное. "Захар" вдруг ожил и, набирая скорость, помчал к батарее. Он катил, подпрыгивая на ухабах, а за ним вспыхивала фонтанами земля. Перевалив бугор, машина остановилась.

Бутузов, капитан, шоферы бросились к ней. В кабине, откинувшись к задней стенке, полулежал, обливаясь кровью, Каллистрат Карнаухов. Рядом, изогнувшись, держал баранку Клаус Бюрке.

Алексей вместе с Бутузовым и Слядневым вытащили обмякшего, грузного Карнаухова.

- Ну и Бюрке, - проговорил взводный. - Каллистрата вызволил.

- Может, лейтенант, фрица в герои запишем и на медаль подадим, - зло сказал Курочкин. - Шкуру он свою спасал, и ничего больше.

7

Как приказал лейтенант, машины угнали за высотку, в лощину. Шоферы ушли в окопы и щели, благо их тут было нарыто немало - и своих, и немецких. Алексей оказался в окопе, который был подлиннее и попрочнее других. Рядом был окоп Карнаухова.

Немцы злились: наши беспрерывно молотили их оборону из пушек и минометов. В ответ гуще летели фашистские снаряды. При близких разрывах стенка окопа толкала в спину.

И было состояние неопределенности и беспомощности. Что-то вроде бы надо делать, а что - непонятно. Например, бежать к своей машине. Но зачем? Пока с батареи никуда не уедешь, да и приказа нет. Или податься к артиллеристам? А на кой ляд ты им нужен?

Тягостным было ожидание разрыва снаряда, а еще пуще - мины. Она ныла, казалось, у самого уха: "иду-иду-иду..." Еще в дороге Карнаухов говорил Алексею" "Хуже нет, когда мины летят - до души достают".

Раненный осколками в плечо, руку, обмотанный бинтами, Карнаухов полулежал, упираясь согнутыми ногами в стенку окопа. Время от времени Якушин всматривался в посеревшее лицо этого грузного ширококостного мужчины в грязной измятой ушанке. Пожалуй, здесь это был самый близкий человек. Карнаухов понимал Алексея так же хорошо, как и лейтенант. А кроме того, Якушин не впервые думал об этом - чем-то характер Каллистрата напоминал характер его, Алексея, бабушки. Той, что, прожив в Москве без малого полсотни лет, все еще чувствовала себя в столице, как в своей рязанской деревне Барановке.

Бабушка Ефимья Федоровна, или, как она называла себя, Афимья, теплыми вечерами выносила на улицу табуретку и усаживалась у парадного, как в давние времена на завалинке. В переулке ее знали, прохожие здоровались с ней, иные останавливались, и тогда она расспрашивала их о разных разностях. Бабушка часто посылала в деревню письма своим почти столетним отцу и матери. Так и не выучившись грамоте, диктовала письма внуку. Алеша вскоре запомнил их, так как они дословно повторяли друг друга. "Милые и дорогие мои родители, тятенька и маменька, - не слушая диктовки, писал он, - во первых строках своего письма я вам низко кланяюсь, целую несчетно и желаю здоровья и радости на многие леты".