Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Жизнь героя, начиная с детства, да что там — с рождения, если не зачатия (оба родителя, как-никак, причастны к культуре), обозревает хищно, мстительно, с маниакальной подозрительностью человек, потрясенный до глубины души посмертным триумфом своего героя. Прошлое, взятое под углом неминуемого будущего, неизбежно мистифицируется, теряет достоверность, верный тон жизни становится фальшаком.

Довлатов у Попова с младенчества одержим безумной идеей «делания себя», создания своей легенды, своего фантазийного неотвязного образа. На полном серьезе автор толкует забавную довлатовскую байку о встрече в Уфе младенца Сережи в коляске с писателем Андреем Платоновым как первую попытку олегендарить себя. «Да, рано начал наш герой!»

Приятно, что дальше, углубляясь в детство и школьные годы героя, Попов меняет (первый раз за всю книгу) саркастический тон на благодушный и даже сентиментальный, пока не замечаешь, что это он умиляется собственным воспоминаниям, которые навязывает своему человечески невразумительному герою. Его не смущает очевидная нестыковка фактов, разница в три года не может не сказаться, и вот малыш Сережа, которого мама водила за ручку, прыгает, как школьник Валера, через пропасти с крыши на крышу!

Не в том, однако, дело.

Никогда не встречала таких судьбоносных, ощеренных будущим писательством воспоминаний детства. Символично всё. Детские обиды и горести: «Будущие писатели уже с юных лет ловят на голову эти „шишки“, будущие сюжеты». Помеченный судьбой мальчишка и шагу не может ступить не литературно: «Вспоминаю, как в поисках зрителей (то бишь читателей) я однажды вышел в школьный двор…» Послевоенное ленинградское детство: «Лучший трамплин для творческого взлета трудно изобрести». Какие-то неестественные, с фальшивинкой, будто взнузданные мемории, да еще детские… Но Попову, униженному в своем писательстве триумфом Довлатова, важно самоутвердиться сызмала.

Мирное сосуществование двух этих био резко обрывается — и больше не возобновится. Срабатывает и запускается на всю книжку установка Попова на анти-Довлатова. Вот типичный пример разоблачения феноменальной расчетливости героя, его провидческой, с детства, подготовки к своему блистательному, пусть и посмертному, будущему.

Школьнику Сереже десять лет. Он приносит в класс фотографии знаменитого Раджа Капура с усиками, из «самого популярного тогда индийского фильма „Бродяга“ — популярней тогда не было ничего!» Оказалось — это не Радж, а загримированный Сережа. Казалось бы, невинный прикол. Тем более, как я тоже вспоминаю этого вездесущего в те годы Раджа Капура, сходство с Сережей было. И Сережа это тонко обыграл — шутки ради, для забавы. Но гремит приговор Попова: «Он уже жаждал сверхпопулярности!.. Фотографии те — первые из известных нам мистификаций, из которых были потом созданы как жизнь Довлатова, так и его литература».

Новое обвинение: «В школе он пытался делать и литературный журнал — первый опыт будущих головокружительных проектов». Ничему не верит маниакально подозрительный автор. И доводит до конца свою бредовую версию малолетнего Довлатова, свихнутого на самопиаре: «В школе довлатовская легенда не сложилась, да и не могла сложиться. Ему нужен был другой „полигон“… он словно ждал — другого времени, другого, более заметного, места». Дошло? До меня не сразу, хотя и в курсе «довлатовской болезни» Попова. Вымышленный им Сережа, школьник-истукан, на котором автор оттачивает свою неуемную злобу, прозревает — минуя бесплодную молодость и зрелость — другое время и другой «полигон» для своего запоздалого писательского дебюта: 80-годы в Нью-Йорке. Неслабо для советского школьника в герметически замкнутой, за «железным занавесом» стране.

Настолько автор не хочет (или не может) разглядеть реального, хорошо документированного Сережу Довлатова, что дает ему в одном абзаце взаимоисключающие характеристики. С одной стороны, «советская школа вряд ли могла оценить его выпирающую из всех рамок личность». С другой, это робкий, «закомплексованный толстяк».

О достоверности персонажей «из жизни Довлатова» Попов явно не заботится. Даже Сережина мать, бесподобная Нора Сергеевна, «реконструируется» автором — чистый абсурд! — по типу «матери лучшего друга Попова» и впихивается в оголтелый типаж, ничего общего не имеющий с реальной, ярко и резко индивидуальной Норой Сергеевной.

Что же делает Попов с незнакомым ему персонажем? Как повсеместно в этой книжке, автор «сочиняет за Довлатова». Устраивает фиктивную реальность. Поддельный документализм. Самый частый прием узнавания фантомного героя — внезапная встреча с ним, обычно на углу улиц, близких к его местожительству. Главное — автор свидетельствует. Фальшь нестерпимая.