Юрий Кушак - Плывёт кораблик в гости. Стихи и переводы

– Вставайте, товарищи, ушла беда! – просит козлёнок.

Еле на ноги их поднял. А про то, что вчера один косарь у стожка медвежью шубу на просушку оставил, говорить не стал. Сказать-то можно, да для друзей же хуже, уваженье не то.

И пошли они, весёлые, дальше – чинару искать.

Рожки-то у них всё равно чесались.

В Тюмени я только до вечера и погостил у Другваси, хотя мы уговаривались, что я останусь ещё на целую неделю. Словно тот, давно уже не слышанный комариный голосок звенел и требовал: «В Евлах! Только в Евлах!» В далёкое детство, которое я не навещал уже целую вечность! Туда, где плывёт в ещё тёплых сумерках ласковый голос матери, где стоит у дороги тысячелетняя чинара, укрывая своей кроной селенья, табуны и озёра…

Оказывается, иногда надо уехать за тридевять земель, чтобы оглянуться на своё детство, затерявшееся среди лет и просторов, но всегда ожидающее тебя на ступеньках покосившегося крыльца – там, на малой, вечной твоей родине…

Другвася всё понял, он не обиделся и проводил меня до самого трапа самолёта. Вместе с Мухтаром: его он держал на поводке. Помню, как козлёнок поставил на трап своё лаковое копытце, словно собираясь забраться вслед за мной в самолёт, посмотрел на восторженную стюардессу и насыпал на бетонную гладь тотчас разбежавшиеся орешки…

Служило пугало сторожем на огороде. Хозяйство большое: одной клубники три гряды, да виноград-скороспел, да помидоры, да зелень, да инжир, да картошки немного. Всё на одной ноге не обойдёшь.

Вот и стоит старое пугало ровно посерёдке, руки врастопырку, словно вора ловит. А как задует ветер с моря, вздуется тельняшка на пугале, затрепещут сигнальными флажками лохмотья да рукава, зазвенят корабельными склянками консервные банки – тут и засвистит сторож в свисток ли боцманский или губным манером, из-за усов не поймёшь: «Свистать всех наверх!» А потом опомнится и шикнет: «Кыш-кыш, проклятые!» Птицы и улетают.

Впрочем, птицы совсем его не боялись. А если и улетали, так только из личного уважения: ведь вот какой пост занимает, а чтоб клубнички спелой отпробовал или виноградом попользовался – такого за ним не водилось. Кристальной честности сторож. Хозяин, бывало, ему новенькую побрякушку приладит, подправит кое-что или завалящую папаху натянет по самый флюгер – он и рад. Хоть и смешон убор, не бескозырка, да внимание дорого!

Любил он всякие истории из жизни рассказывать – было б только кому слушать. А слушать было кому. Какой-нибудь дрозд-прохвост скажет ему: «Ты бы рассказал, дядя, как на турков ходили…» Он и пойдёт: «Как сейчас помню, дело ночью было. Стою я на вахте, совсем один…» Соберутся скворцы, да горлинки, да всякая птичья мелочь, даже с соседских огородов прилетают, ягоды поклёвывают и слушают, слушают… А всё мало! «Ты бы лучше, дядя, как на тигра ходил, рассказал». Он только руками разведёт: «Что ж, это можно. Как сейчас помню, дело ночью было. Стою я на вахте, совсем один…»

Наслушаются птицы до железной оскомины в клювах – и по домам. А другие уж тут как тут. В общем, дружно жили. Ну, а если иной раз и пошумит старый сторож, понять можно: значит, ветер с моря, оттого и разволновался.

А вот когда в доме хозяина не стало, прямо на глазах сдал. Хоть и не сгорбился, да как-то завалился вбок, в папаху весь головой ушёл, ничего уже не видит вокруг. Побрякушки гремучие попадали около, налились ржавой водой. Совсем плох сторож, до весны не дотянет.

Один сорокопут беспутный, наклевавшись с дружками винограду вдоволь, засвистал ему с ближней лозы: «Что-то давно ты, дядя, ничего не рассказывал. Скучно в огороде. Вот хоть как ты на аэроплане летал, вспомни…» – «Что ж, это можно», – сказал сторож, поводя плечами. Но лишь дошёл до того места, как стоял он на вахте, совсем один, уселся сорокопут на макушку его чабанской шапки и ну плясать, ну смеяться перед своей компанией!

И понял сторож, что отныне он и не сторож вовсе, а просто старое огородное чучело. Замахал он, застрекотал лохмотьями, закачался, как проволочный: «Кыш, кыш, проклятые! Кыш-ш!» Со страху сорокопут чуть в изгородь не угодил. Да и дружки его прочь подались.

Вскоре птицы и совсем улетели, опустел огород.

Ночью задул с моря штормовой бриз, или, как говорило утром радио, «ветер сильный, порывистый, пятнадцать – двадцать метров в секунду». И никто не видел, как в черноте и грохоте разваливалось, разлеталось по огороду пугало, а шапку его вместе с мусором сначала мотало по воздуху, шмякнуло о стену и потащило, поволокло к дикому ущелью.