Роберт Маккаммон - Королева Бедлама

— Да, сэр. Начальство этого… участка, назовем его так, должно будет обеспечить пригодность констеблей для службы, а также снабдить их фонарями и какими-либо шумовыми устройствами. Например, трещотками. Их ведь используют в Лондоне, я не ошибаюсь? — Так было написано в «Газетт», и потому не было нужды в подтверждении от Корнбери. — И еще: то, что делали голландцы, а мы почему-то перестали — давать констеблям фонари с зелеными стеклами. Когда увидите зеленый фонарь, будете знать, кто перед вами. Я также думаю, что констеблей следует обучать. Они должны уметь…

— Стоп, стоп! — чуть не заорал Лиллехорн. — Констеблей набирают из рядовых граждан! Чему их нужно обучать?

— Они должны уметь читать и писать, — сказал Мэтью. — И будет не вредно проверять, насколько хорошее у них зрение.

— Вы только послушайте! — Снова на сцену выскочил главный констебль, играя на публику. — Этот клерк выставляет нас всех шутами!

— Одного шута уже слишком много, — возразил Мэтью, точно зная, что превращает свое будущее в поле битвы. Лиллехорн зловеще замолчал. — Я бы также предложил, лорд Корнбери, чтобы с целью подбора наиболее подходящих для этой работы лиц им бы платили из общественных средств.

— Платили? — Лорд Корнбери сумел состроить гримасу одновременно и шокированную, и иронически-заинтересованную. — Деньгами?

— Как за любую работу. И этот центральный участок должен быть серьезным рабочим местом, не конюшня или склад, выделенные потому, что их не жалко. Мне кажется, что стоит продумать и другие детали — например, что более длинные свечи дольше горят. И чтобы выдавать их констеблям в большем количестве, а также помещать в фонари на каждом углу. Уверен, что мистер Деверик сможет нам здесь помочь.

— Конечно! — тут же откликнулся Деверик, но все, в том числе и Мэтью, знали, что он уже подсчитывает дополнительную прибыль. — И мысль о зеленых фонарях мне тоже нравится. Могу их получить по особому заказу.

— Я пока еще этого не утвердил, сэр! — У Корнбери явно не наблюдалось избыточной симпатии к мистеру Деверику, как и желания, чтобы у него вот так увели целый фургон с деньгами. — Так что будьте добры придержать свою радость! — Тут он направил пронизывающий взор на Мэтью, и тот ощутил силу королевской крови, словно удар здоровенного кулака: — Как это вышло, что у вас такие мысли на эту тему, а главный констебль о них даже не слышал?

Мэтью поразмыслил над вопросом — все ждали с некоторой надеждой — и сказал:

— Главный констебль — занятой человек, сэр. Я уверен, что эти идеи стали бы ему ясны в конце концов.

— Или нет. — Корнбери нахмурился. — Боже мой, я видал смертельные дуэли по гораздо меньшим поводам, чем такое обвинение в служебном несоответствии. Мистер Лиллехорн, я исхожу из предположения, что у вас на уме только благо города, а потому вы не воспримете слова этого молодого человека как оскорбление. Я прав?

— Милорд, я здессссь только ради сссслужения, — ответил Гарднер Лиллехорн, и могло показаться, что эти слова он прошипел.

— Очень хорошо. Тогда я перечитаю записи из протокола нашего собрания и в какой-то момент попрошу вас о встрече со мной и — разумеется — с олдерменами для дальнейшего обсуждения. До этого времени, мистер Деверик, мне не хотелось бы видеть никаких плывущих в темноте зеленых фонарей. И вы тоже можете сесть, мистер Корбетт, с благодарностью за ваши продуманные предложения. Еще кто-нибудь?

Мэтью сел, чувствуя, что его посадили как двоечника, не дослушав. Но Талли ткнул его ободрительно локтем в ребра, а Пауэрс сказал:

— Хорошее выступление.

— Сэр, у меня есть вопрос. Можно?

Знакомый голос. Мэтью обернулся к своему партнеру по шахматам. Ефрему Оуэлсу было двадцать лет, но в гнезде спутанных каштановых волос уже серебрились седые нити. Его отец, портной, полностью поседел к тридцати пяти годам. Ефрем был высокий и тощий, в круглых очках, от которых казалось, что полные мысли карие глаза плавают как-то отдельно от лица.

— Ефрем Оуэлс, сэр. У меня вопрос, если он не… не уместный, сэр.

— Уместен вопрос или нет, буду решать я, молодой человек. Спрашивайте.

— Да, сэр, спасибо, сэр. Тогда… почему вы одеты как женщина?

Вырвавшееся из всех уст дружное «ах!» наверняка было слышно во всем мире. Мэтью знал, что Ефрем задал вопрос вполне искренне — ему совершенно не были свойственны ни жестокость, ни злость. Но его пороком — если можно так назвать — было свойство проявлять свое любопытство с непосредственностью, которая даже Мэтью могла показаться чрезмерной.