Роберт Маккаммон - Королева Бедлама

— Ничего себе зрелище? — Соломон Талли ткнул Мэтью локтем в ребра, когда снова поднялся шум разговора и захлопали полотняные опахала, разгоняя дым. — Мадам Блоссом входит сюда, будто она тут хозяйка, и садится прямо перед носом преподобного Уэйда! Вы это видели?

Мэтью, разумеется, видел, как мадам из Манхэттена — которая, кстати, вполне могла бы купить здание Сити-холла, если верны слухи о заработках ее и ее голубок, — села перед тощим мрачным Уэйдом, одетым в черный сюртук и черную треуголку. Он смотрел прямо перед собой, будто сквозь голову этой дамы. Еще один интересный момент — Джон Файв, одетый для торжественного случая в простой серый сюртук, сидел справа от своего будущего тестя. Многое можно было бы сказать о мрачной личности Уэйда, но никто никогда не обвинял его в предубежденности, подумал Мэтью. Для пастора достаточно страшно отдать свою дочь за человека, чье прошлое очень мало известно, а где известно — там воспоминания о грубом насилии. Мэтью считал, что преподобный, давая Джону шанс, поступает весьма благородно и в высшей степени по-христиански.

Взгляд Мэтью упал на другого человека, и он внутренне сжался. Тремя рядами позади Джона Файва и преподобного Уэйда сидел Эбен Осли, похожий на расфуфыренный арбуз в зеленом сюртуке и ярко-красном бархатном жилете. Для такого важного дня он выбрал седой парик с завитыми локонами, ниспадающими на плечи в имитации официального юридического стиля. Место он занял среди группы молодых юристов, в числе которых были партнеры-владельцы адвокатской фирмы Джоплин Поллард, Эндрю Кипперинг и Брайан Фитцджеральд, — будто давал понять Мэтью и всем заинтересованным сторонам, что он защищен глупостью закона. Он не опускался до того, чтобы бросить взгляд на Мэтью, но улыбался фальшиво и поддерживал разговор с весьма пожилым, но и весьма уважаемым голландским врачом, доктором Артемисом Вандерброкеном, который сидел на скамье прямо перед ним.

— Пардон, пардон! — Кто-то заслонил Мэтью перспективу, наклонившись над скамьей к магистрату Пауэрсу. — Сэр, можно одну минутку?

— Да, конечно. В чем дело, Мармадьюк?

— Я просто хотел спросить, сэр, — заговорил Мармадьюк Григсби, у которого на круглой луне лица красовались очки, а на абсолютно лысом черепе — клок белых волос, похожий на плюмаж. Над большими и круглыми голубыми глазами нависали, подергивались и ходили белые брови — печатник Нью-Йорка нервничал в присутствии магистрата. — У вас есть какие-нибудь предположения про Маскера?

— На эту тему тише, пожалуйста, — попросил магистрат, хотя в окружающем гуле голосов это вряд ли было необходимо.

— Да, сэр, конечно же! Но… вы до чего-нибудь додумались?

— Только до одного. Что Джулиуса Годвина убил маньяк.

— Да, сэр, конечно. — По улыбке Григсби — сплошные губы и ни одного зуба — Мэтью понял, что так легко от него не отделаться. — Но считаете ли вы, что предполагаемый маньяк покинул наш прекрасный город?

— Ну, я бы сказал, что, если… — Пауэрс резко замолчал, будто язык прикусил. — А послушайте, Марми, это что, материал для вашего горчичника?

— Газеты, сэр. Мой скромный бюллетень ради общественного блага.

— А, я его вчера видел! — проявил интерес Соломон Талли. — Он называется «Кусака»?

— Этот выпуск, мистер Талли. Я думаю в следующий раз назвать его «Уховертка». Такое, знаете, что глубоко впивается и не хочет отцепляться.

— Вы хотите сказать, что будет еще один? — прищурился магистрат.

— Да, сэр, именно так. Если хватит моего запаса краски. Я надеюсь, что Мэтью мне поможет его отпечатать, как в прошлый раз.

— Что? — Пауэрс резко обернулся к Мэтью. — Сколько у тебя работ, а?

— Это вечерняя работа, — ответил Мэтью, несколько смутившись.

— И сколько раз у тебя на следующий день перо соскользнуло?

— Ну, Мэтью может нас обоих до гроба уработать, — снова улыбнулся Григсби, однако его улыбка увяла под холодным взглядом магистрата. — Я хотел сказать, что он весьма трудолюбивый молодой…

— Не важно. Скажите, Григсби, вы понимаете, какой вселяете в людей страх? Я бы должен вас посадить за решетку за раздувание ужаса в обществе.

— Не похоже, что этот народ сильно запуган, сэр, — ответил печатник, не поддаваясь давлению.

Был он шестидесяти двух лет от роду, короткий и круглый, вставленный в дешевый и плохо сидящий сюртук цвета жидкой уличной грязи — или, мягче выразиться, цвета доброй земли после щедрого дождя. Весь он был нескладный, на что ни посмотри. Слишком большие кисти для таких коротеньких ручек, а те маловаты для его плеч, слишком массивных для груди, впалой над выпуклостью пуза, а внизу — слишком большие пряжки на туфлях, надетых на концы жердей для бобов, которые служили ему ногами. Точно так же отличалось неподходящими пропорциями его лицо, которое иногда при боковом освещении казалось состоящим из одного только морщинистого лба, уравновешенного массивным носом с глубокими красными жилами (очень уж любил Григсби свой вечерний стакан рома), а снизу его утяжелял висящий подбородок, расщепленный вмятиной невероятных размеров. Лоб был примечателен еще и тем, что Григсби мог колоть на нем грецкие орехи основанием ладони — однажды он показал Мэтью, как это делается. Когда он шел, казалось, что его шатает вправо-влево, будто он борется со всей силой тяжести этого мира. Из ушных раковин и ноздрей выбивались белые волосы. Между зубами у него были такие дыры, что в увлечении спора его противника могло с головы до ног окатить слюной. Еще его бил нервный тик, который мог бы напугать свежего человека: указанные выше подергивания бровей, внезапное закатывание глаз, будто демоны у него в голове играли в мяч, и действительно очень неприятная черта: Бог заставил его непроизвольно пускать ветры со звуком, напоминавшим самые низкие ноты басового китайского гонга.