Джон Коннолли - Жнецы

Луис однажды купил Ангелу в подарок красивый пиджак от «Бриони», который потом несколько лет чах ненадеванный в шкафу. Когда Луис наконец не выдержал и спросил, в чем дело, Ангел объяснил, что та вещь для носки слишком дорогая, а он не из тех, кто носит на себе предметы роскоши. Тогда Луис этого ответа не понял (нет уверенности, что он досконально понимал его и сейчас), но с той поры научился прикусывать себе язык, когда Ангел демонстрировал ему свои новые покупки, если только налицо не было чего-нибудь совсем уж не от мира сего, чего не вынести никому из смертных. Ангел со своей стороны тоже сделал вывод, что удачная покупка – это все-таки не та, на которую невозможно смотреть, не приняв предварительно средство от тошноты и головокружения. Таким образом было достигнуто что-то вроде паритета.

Как раз когда Ангел сидел у себя в мастерской, отстраненно глядя куда-то поверх разложенных на столе электронных деталей, в десяти кварталах отсюда, в укромном офисе, сидел Луис и в призрачно-белесом свете компьютерного экрана размышлял, не лучше ли будет заняться Лихагеном самому, без привлечения Ангела. Впрочем, эта мысль длилась не дольше, чем жизнь жучка в печи. Ангел дома не останется: не такой он по натуре. Хотя инициатива в этом деле принадлежала не ему, а именно Луису: пробираться охотничьей тропой, резким ударом вышибать дух из существующей проблемы. Все это доставляло ему несказанное удовольствие.

С самого возникновения угрозы со стороны Лихагена Луис ощущал себя живее, чем за весь последний год. Затекшие мышцы возвращались к жизни; просыпались, привычно навостряя уши, былые инстинкты. Ему самому, его укладу и близким людям угрожала опасность, но Луис чувствовал в себе силы встать наперекор угрозе и совладать с ней. Ангел, безусловно, будет стоять с ним плечом к плечу, хотя и не разделяя удовольствия от этого процесса. Он же, Луис, будет как можно тщательней скрывать от друга свое собственное блаженство. В самом убийстве удовольствия нет. Оно в отраде, которую мастер получает от применения навыков своего ремесла. Без возможности их реализации он так, просто человек, а вот быть «просто кем-то» Луиса по жизни никак не устраивало.

Он пододвинул кресло поближе к компьютеру и занялся пробивкой Артура Лихагена.

Гэбриел сидел в наблюдательной комнате у Вустера. Паренек был рослый; слегка худоват, но это изменится. Он уже входит в возраст. Весьма симпатичный, а со временем станет еще красивее. В нем читалось безмолвное спокойствие, и это предвещало хорошую будущность. Несмотря на то что допрос длился уже несколько часов, парень не сникал и голову держал прямо. Глаза яркие, взгляд пристальный. И не моргает почем зря.

Через пару минут поза паренька претерпела небольшое, но все же изменение. Он напрягся, голова чуть накренилась, как у животного, смутно учуявшего приближение кого-то чужого, но еще не решившего, представляет он угрозу или нет. Паренек знал, что на него смотрят и что сейчас за ним наблюдает не один только Вустер.

Гэбриел на своем стуле подался вперед и поводил пальцами по контурам головы юноши – лбу, скулам, подбородку, – словно коннозаводчик, проверяющий качество породистого жеребчика. «Да, – подумал он, – в тебе заложен потенциал того, что мне надо. В тебе есть Жнец».

Гэбриел знал: из людей подавляющее большинство не предрасположено убивать. Многие, понятно, считают, что при необходимости способны на убийство. Можно создать и условия, при которых человек становится убийцей, однако немногие появляются на свет с уже врожденной способностью отнимать жизнь у других. Сама история свидетельствует, что в ходе военных действий многие из сражающихся демонстрируют явное нежелание убивать, даже если речь идет о сбережении собственной жизни или жизни товарищей. По оценкам, в годы Второй мировой войны только пятнадцать процентов от общей численности личного состава американской армии вызывалось стрелять во врага. Большинство если и спускали курок, то целились куда-нибудь вверх или вбок. Остальные предпочитали вспомогательные задания: связь, снабжение боеприпасами или даже доставка из-под огня раненых, иной раз куда с большим риском для своей жизни, чем стрельба по врагу из окопа. Иными словами, дело здесь не в трусости, а во врожденном неприятии умерщвления себе подобных.

Разумеется, все это подвержено изменению за счет бездушной неукоснительной муштры, когда солдат готовят к убийству. Однако муштра муштрой, а попробуйте-ка найти человека, для которого муштра при этом совсем необязательна, и речь пойдет уже о чем-то совсем ином. В минуты страха или гнева человек перестает мыслить своим передним мозгом, являющимся, по сути, первым интеллектуальным фильтром на пути убийства, и начинает соображать уже своим средним, животным мозгом, действующим как второй фильтр. Тем, кто считает, что на этой стадии включается рефлекторный механизм «дерись или удирай», можно возразить: диапазон задействованных рефлексов здесь все еще слишком сложен. А потому драться или удирать – это уже совсем последний выбор, когда взаимосвязь «команда – подчинение» отпадает за ненадобностью.