Владимир Цмыг - Страх

Славик, подстегнутый странным, упорно–изучающим взглядом рыжеволосой красавицы, ерзает, вскакивает с места, смеется невпопад, пошло и вульгарно острит. Кровь багрово распирает одутловатое лицо, влажно чмокают толстые губы, топырятся в стороны мускулистые сосиски пальцев.

«Пора уходить… надо уходить…» — неотвязно пульсирует в висках Бармина, давит на сердце. Он притворяется пьяным, расслабленным, веки тяжело и часто падают, а нервы… Нервы — натянутый до предела трос буксира! Страх внезапно исчез, откуда — то выползла, припадая на бесшумные лапы, звериная осторожность. Теперь и он — волк, но волк не охотившийся, а преследуемый собаками и охотниками. Отсюда он хитрее, умнее, злее преследователей… Бармин почти физически чувствует флюиды животной похоти, исходящие от Славика. В такой жажде обладания идут до конца, только смерть и остановит…

В дверь порою робко стучали, но сегодня никому не открывали…

— Надо поговорить, Никола, — склонилось добродушное багровое лицо Славика, влажная ладонь обжигает плечо, — дама нас простит, мы всего на минутку.

Дрогнуло лицо Ксении, ужас метнулся в глазах, губы раскрылись… Но Славик уже повлек Бармина к выходу. Проходя мимо «Чубчика», он что–то шепнул ему на ухо.

Пальцы Славика клещами впиваются в твердые плечи Бармина, мокрые, толстые губы торопливо шлепают возле лица. Дыхание его горячо и зловонно, как дыхание зверя над лежащим в беспамятстве человеком. Кувыркаясь, булыжниками летит слова, замуровывая выход на волю…

— Никола, кореш, ты же видел, как она на меня вылупилась!.. Она мужика почуяла, слышь, отдай ее мне.

Вокзальное магаданское «бу–бу–бу» гудящее и монотонно опять хлынуло под череп. Перед глазами Бармина заструилась жаркая, багровая дымка, преломляя, искажая лицо Славика. Но Бармин знает его взгляд, прячущийся под этакой добродушной картофелиной носа, меж разных мягких складочек и припухлостей… Славик виснет на Бармине, брызжет слюной, шепчет, просит, требует, угрожает… Если не уступит Бармин? Хотя коридор длинен, по обеим сторонам много комнат, но ни одна морда не высунется… Суслики!

— Она не такая, — как после долгой болезни Бармин тяжело ворочает непослушным языком, — она не б….

— Ха, корешок, ты, видать, пыльным мешком из–за угла пришиблен, «не такая», да у каждой бабы на морде и ж… цена написана, только законченные фраера её не видят! Машке цена бутылка, этой же…

Пред глазами Бармина веер стодолларовых купюр.

— За нее отступные, самые шикарные б… столько за ночь не берут!.. Отдай, слышь, она ж в меня по самые уши втюрилась, аж дрожит от нетерпения!

«Кретин, павиан! — усмехается Бармин, — это она от страха дрожит и смотрит на него, как кролик на удава. Но зачем ей всё это надо!..».

«Бу–бу–бу…» — гудит в мозгу, а слух как бы сам по себе, обособлено обострен, ловит каждый шорох, каждый слабый звук за грязно–белой дверью. На запястье смутный круг, где раньше был браслет его вечной, стальной «Победы» с золотыми стрелками. И вдруг охолонула сердце, заныло оно от невыносимой боли и безысходности. Только сейчас Бармин окончательно понял, что он сирота, и на целом белом свете нет ни одной души, которая знала бы его с самого начала!.. Часы — это единственная связь, переходящая в метафизическую, с родителями, у которых нет даже могилы… У него нет даже их фотографий!

Когда в Магадане учился в политехническом техникуме, по ночам вкалывая в кочегарке, в поселке отобрали родительскую квартиру, а вещи — в сарай. Кто–то ночью взломал замок на двери сарая… Теперь вот Ксения? Последний его шанс, последняя зацепка… Без нее крышка, нет смысла куда–то идти, что–то делать, куда–то плыть, ехать, бежать… Она его случайный, счастливый выигрыш! «Э-эх, сумасшедший каменный рябчик, рыжеперая дикуша!..».

В пальцах Бармина, которыми он мог бесконечно сгибать железные пивные шляпки, на груди Славика в комок собралась модная рубашка. На пол брызнули пуговки. От мощного крюка в челюсть Славик по стенке сполз на пол, переломился вдвое, как набитый соломой тюфяк.

Нежные девичьи бедра грубо, бесстыдно обнажены, жесткие пальцы «Чубчика» уже подцепили резинку белых трусиков. Как лебединые крылья, раскинуты Ксенины руки, их ломают колени пацана. Край граненого стакана плющит губы, намертво сжатые зубы, скрежещут о стекло. По страшному, багрово–вспухшему лицу девушки струится водка. Голова разлохмаченным мотком золотой проволоки катается по засаленной байке одеяла.