Макс Бодягин - Сонница. Том второй

> Вы не спите? Это Лиля.

<���Нет, привет. Уже не сплю.

> Можно, я приеду?

> Вы мне очень нужны.

<���Ты уверена, что это хорошая идея?

> Ваще не уверена. Я вам не нравлюсь?

<���Очень нравишься. Но ты ведь ребёнок.

> Не говорите так, вы меня обижаете.

> У меня есть один секрет.

<���Ты хочешь сказать, что ты на самом деле – мальчик?

> Возможно. Но если я не приеду, вы никогда об этом не узнаете.

Господи. «Не делай этого, Кромм, не делай этого», – прошептал я. Но руки сами набрали следующую смс-ку:

> Приезжай. Но чур без глупостей.

<���Хорошо.

Стук в дверь раздался почти сразу. «Инга, только вот не ты сейчас», – пробормотал я и, пытаясь на ходу придумать причину, по которой мог бы не впустить гостью, осторожно заглянул в глазок, сразу показавшийся широким, как иллюминатор трансатлантического лайнера. Лиля стояла за дверью. Я прижался лбом к холодному дермантину, обивавшему дверь. Лицо горело. Лиля тихо постучала снова. Я открыл спустя примерно миллион лет, миллион взрывов солнц и затухания вселенных.

– Здравствуйте, – сказал оленёнок, обжигая меня чёрным пламенем. Ресницы мои обуглились и струйками пепла стекли в глаза, защипав под веками.

– Привет.

– Я могу войти?

– Конечно.

Тут я заметил, что стою в одних джинсах.

– Какой красивый дракон, – сказала Лиля, проводя пальцем по татуировке на моей груди. По дрожащей от напряжения, сжавшейся от судороги мышце. По сердцу побежала глубокая царапина, повторяющая движение лилиного коготка.

– Это я как-то в Майами сделал.

– А это?

– В Амстере. В смысле, в Амстердаме.

– Я поняла, я была там как-то.

Мы молчали. Она сняла туфли и сразу стала ниже.

– Бабушка говорила мне, что когда женщина снимает каблуки, то сходит с пьедестала, – сказала Лиля, краснея.

– Тогда зачем ты сняла их?

– Не хочу быть выше вас.

Снова пауза. Лиля не отводила взгляд.

– Знаете, какой у меня секрет?

– Нет.

– А хотите узнать?

– Да. Очень.

Она обняла меня и, слегка приподнявшись на цыпочках, шепнула прямо в ухо: «У меня никогда не было мужчины. Меня никогда ещё никто не целовал так, как вчера». Она прижалась ко мне всем телом и её нежная птичья дрожь проникла вглубь моей груди, заставляя каждый волосок трепетать в унисон с её сильным девичьим телом, гибким-гибким, как стебелёк вьюнка. Я зарылся носом в её волосы и спросил:

– Что ты делаешь?

– Я очень хочу этого, понимаете?

– Чего, милая?

– Вы понимаете, я знаю.

– Ты…

– Я знаю, что вы скажете, – перебила меня Лиля, приложив палец к моим губам. – Но я не ребёнок. Вы пока не видите во мне женщину, но я женщина. Я уже взрослая женщина и я хочу вас, как женщина. Я очень этого хочу. Больше жизни.

– Мы не можем этого сделать, Лиля.

Она отслонилась, посмотрела мне в глаза и устало сказала:

– Хорошо. Не можем, так не можем. У вас есть чай?

Есть ли у меня чай? Есть ли у меня чай? Есть ли у меня что-нибудь человеческое? Съестное? Сладкое? Есть ли у меня шоколадное суфле? Или мороженое? Молочный коктейль? Трюфеля? Круассаны? Тьфу… Чай. Чай-чай-чай-чай-чай, его же всегда как говна, вечно весь пол в этих чёрных кусочках, этих свёрнутых трупиках-листочках, где же банка, где же он? Аллилуйя, вот же есть молочный улун, Инга принесла, типа полезно.

– Улан? Тьфу. Улун? – я быстро сделал умное лицо.

– Не, с этим к маме. Хотя, если больше ничего нет, я могу и улун.

Она сидела на краешке стула, обняв себя руками, обвив себя в восемь раз этими змеистыми смуглыми руками.

– А где твои ногти?

– Нарощенные? Я сняла. Я заметила, как вы на них смотрели.

– Как? Нормальные ногти.

– Не врите, у вас плохо получается, – засмеялась Лиля. – У вас было такое лицо, будто у меня жаба в руках. Или даже не жаба, а чего похуже.

– У тебя очень красивые пальцы.

– Спасибо, – ответила она и запунцовела.

О, а круассаны-то действительно есть! Господи, благослови мою нелюбовь к сладкому, спасибо-спасибо-спасибо тебе, меднокожая Ошун, мамаэ Ошун папаи огун бейра мap, сбереги меня от ошибки, прекрасноволосая, благословенно твоё чрево.

– Тебе круассаны с шоколадом или джемом?

Лиля посмотрела на круассаны пустым взглядом, встала со стула, подняла руки и вынула шпильки из гладкой, словно нарисованной причёски. И поцеловала меня. Я перестал дышать. Или не перестал. Я не помню.

Я помню, как взял её лицо в ладони. Я помню, как всмотрелся в эти чернющие глаза с голубыми белками. Я помню как боялся увидеть там… Подвох? Да, подвох. Обман, сомнение, что угодно. Я помню, как увидел там только одно: химически чистое желание, вибрирующие обсидиановые звёзды, счастье и страх, что это счастье сейчас прервётся.