Макс Бодягин - Сонница. Том второй

Нипомню чодко само схемо, каг мы таг лофко здале астатке куртог пагронцам. Я смуттно фспаминаю, шта бабла у них почимута было каггавна, а купидь-та в гарах этих ибучих нихуя кроме борана-то низя. А туд мы. Копетан Вася сночала строщал наз, што зодержид за норушение пагроничнаво рижима, но низадержал пачемуто. Скушно иму было там. Сриди ацких прамьорзлех гор. Гадами адни те жэ рожы. Адин и тодже пийзаш: горы, небо и мароз.

И вод мы с ним выпели каг следует. Я гаворю, ужэ нимагу эту карейскую ведьму ибать, она везь аргонизм мне стьорла ужэ. Копетан гаворит, што я ищо манголок не ведал, они ваще бораним жырам мажуцо от холада и то их салдотня ибёт па пречине сексуальнай галодухи. Я гаворю, товарещ копетан, Вася дарагой, хрестом-богам тибя малю, трахни ты ийо, а то ана уже бухайа, каг сантехнек, я ийо баюсь в таком састоянии. Апосаюсь, шта аткусит ана мне ицо сваими прочныме бандеровско-карейскиме зуббаме.

Вопщем обычне розговорэ. И вдрук мы пачимуто начили гаворить о Музыке. А быле ужэ вгавно, самоэ то пагаворить о Кросоте. И он мне скозал, што Кавердейл гавно, што Гилон и фсьо туд. Нету Гилона – нету ракенрола. Коким-то сранем чюдом у миня в рюгзоке зовалялазь косета с хитаме, вопщем, я паставил иму Лаф Донт Мин А Синк из Штормбрингера. Штобы чиста заступицо за Кавирдейла. Сматрю, а копетан Вася-то ростаел, гаворит, фсе кросоты зимли мангольскай аддам тибе за ракенрол. У нево, кагщас помниу, был афигенне ипонский могнетофон. Прозто офигенне. Агромный Пионэр с двумя агромныме калонкаме, типа как нигеры насили на плече в ихних Гарлимах, када тонцуют свой иликтрическей брэйкдэнз. Ксажиленийу, эте патрисающие калонки извиргале в этат миръ тока фсякую паибту. Ну типа сольнаво конь цэрта артизта Мокаревича, выдовафшева сваи таскливые бардавские пестни за ракенрол. Было ищо дипресивнойэ Васкрисеньэ, кде павесил свой сертуг на спинку стула музэканд и сразу фсем тожэ захателазь павесица. Лутшейэ, што у копетана Васи было – два конь цэрта Групыбраво.

Пашарев в рюгзоке, я ношол иму немношко Квин, немношко Ледзэпилен и Стену ПинкФлоуд. И сваю любимую косету с двумя альбомами Кридэнз, дастав каторую йа пряма риальне пачуствовал, каг крававые ручийки патикли по маиму серцу, кагда я аторвал эту касету от ниво. Мне была ужасне жалль сваих сакровещ, но копетан Вася… Кде в этам замарожином Трипесдищеве, сриди зоиндивевшех боранов и пакрытых жыром манголок, он ищо вазьмёт сагривающей серце Музыки? Какон будит старожидь наш пакой, кагда на иво серце салдата лежыд чей-то ибучий сюртуг? Ни лиубви, ни страсте, адналиш таска таскливоя.

Смудно помниу, каг мы акозалесь на мангольской староне. Бухие фгавно на бэтээре ездиле ночиу искадь манголок, которыэ, нибуть дуры, зослышав шумматора, сразу зарылесь в промёрсший грунд, падальше ат таких гироив сексуальнаво фронта, как мы с копетаном Васей. Могнетафон всю дарогу изрыгал ракенрол, пытаясь переарать шум дизиля. Сузи Кью, ох, Сузи Кью! Ран сру да джангал! Астольное помню урыфкоме. Мы праснулись утром на бирегу озира Хубсугул ат голавной боли, ворту у нас было суше, чем в пустыне Гобе, розпаложеной ниподалеко.

Копетан Вася нимного апохмелился, сразо стал виселее и скозал: «Падём, покожу койчиво». В крохотной пищерке, кансперативно засыпоной сноруже листями и гавном, копетан Вася хронил нисметнэйэ багацтва: бронзавые курильницы, стотуетке Будды, вазы, мангольские маски и будийскиэ иконы, всё, што аседало у нево в цепкех пагроничнех руках. «Никаму не гавори, – прашиптал копетан Вася, прилажив к абветреным губам красный палиц. – Нихачу я на Родину вазвращацо. Жина сыбалась, невынеся тягод и нивзгод суровай паграничнай жызни. Мама нихуя ужэ нисоображает, жывёт в Навосибе с систрой. Я кагда фгосте к ним приежжаю, она думает, что йа – мой атец, наченает меня пилидь. А атец-та уж года три каг от инсульта дубанул. Хачу в Афстралию ибануть, фтепло. Кантракт с Родиной у миня чирес читыре года зоканчиваецо, прадлять нибуду. Вот перваво инваря закончицо, а втарова я дажэ пахмиляцо не буду, тока увидед мать-Расия, каг пылид пыль степная за маими убигающими вдаль падошвоме».

Я пасмарел на залежы онтиквориата и понил, что дажэ йэсли йобну милягу копетана Васю (што самнительно, штобы юный гопнек захуячел баевова афицэра-пагроничнека), далико на этам таронтасе сам ни уеду пабиздарожйу. Плюс уминя балела вся мазговая часть нищастней юношескей чирепушке.

«Выберай, чохочиш», – велико душно скозал копетан Вася, обвидя зосаленым питнистым рукавом эте сакровища Алодина. Я пашарил и выбрал икону с кросивой зилёной женьщеной. Копетан зосмеялся и скозал, что я – типичная гародская лашара, нихуя в придметах несмыслящея. «Таких изабражэний много, а брадь надо то, чево болше нету на всей зимле», падвёл он тижолый, как жилезнодарожный костыль, иток. Он пашарел в поломраке и дастал насвед маленькуйу каропку с чем-та бринчащим и тижолым. «Вотэта ты никада низобудешь», скозал он мне, пратягивая этад ящег Пондоры. Йа хател аткрыть, но копетан Вася падмигнул и скозал: «Ниссы, нинаибу. Вещщ харошая, ностоящая вещщ».