Кирилл Берендеев - Отряд Нандо Бругейры

– Я что-то помню, неважно. Я воспитан на борьбе, наверное, я и пришел в этот мир, чтоб умереть за правое дело. И еще за тех, кто умер за меня, – чуть помолчав добавил другим тоном, глухо. – Родители очень надеялись, что я вырасту хорошим человеком. Поступлю учиться, обрету специальность, может даже, специалиста-аграния, заведу семью, детей, собственный дом, стану настоящим тружеником и накоплю на доброе житье. Знаю, это не революционно, но им хотелось, а потом и мне, когда…

Говорить про свою первую и единственную любовь, которая его не знала и видела лишь раз в день, во время его визитов в штаб, Чавито не стал. Не поймут. Иначе, может, опять скажут, что несет католическую бредятину, как это делали на партсобраниях. Это он давно усвоил. А потому все самое сокровенное старался держать при себе. Делясь разве что с Нандо, которому доверял безоговорочно. И иногда с Лулу, если тот мог его понять. Исагирре лишь на три года старше его, студент-недоучка, бросивший все и ставший на защиту республики в самые тяжелые для той дни. Студент. Чавито ему завидовал даже сейчас, когда все мечты о прошлом остались по ту сторону реки Эбро. Той переправой для него лично, закончились мечтания о лучшем будущем и началось отступление в никуда. Странно, но за эти месяцы Даниэль даже стал жаждать продолжения беспрестанного отхода. Не потому, что боялся умереть, этого не было, потому, что здесь, в городах, его встречали товарищи, которые, хоть и не всегда понимали, но были теми людьми, с которыми он охотно делился последним.

Жаль, что другие, большее число его друзей, остались на той стороне бурной реки. Туда, куда вход ему еще заказан.

Он не верил ни в рай, ни в ад, но иногда, вера родителей его, убежденных католиков, все же прорывалась на свет такими вот странными аллюзиями.

Ему не ответили. И то хорошо. Отряд медленно двинулся дальше, сгибаясь под тяжестью патронов, гранат и взрывчатки.

– Я потому и живу, – продолжил Чавито сызнова, – что не могу вот так все бросить и уйти. Я еще должен и хочу расплатиться.

Нандо хотел что-то сказать, но снова промолчал. Они свернули налево, еще раз налево, и теперь спускались вглубь тоннелей. Свет становился все слабее, тени все черней, а мрак подступал к самому горлу. Чавито невольно поежился и теперь шагал след в след за командиром. За ним, так же приблизившись неспешно двигались остальные, изредка оглядываясь на Айгнера, тащившего пулемет. Надо было брать ручной, мало что, но к «максиму» у них оставалось немало патронов, а для ДП-27 один диск. Дегтяревым пришлось пожертвовать – без особого сожаления, слишком тяжел, слишком неудобное питание, слишком быстро перегревался. Оставили и винтовки, наверняка у Контадора их и так пропасть. Главное, гранаты и патроны. Ими отряд запасся под завязку.

Чавито, исполняя подвиг Гавроша, о котором кое-что слышал от товарищей, по ночам, после перестрелок, бегал по ничейной полосе, выискивая винтовки и опустошая карманы мертвецов-фалангистов. Наутро им снова было, чем стрелять во врага. Однажды ему составил компанию Моресмо, но не слишком удачно, тому попортили руку. Верно, поэтому этим утром Алекс решил, что с него хватит. А может потому, что он и вправду почувствовал себя чужим. Или вспомнил о семье, с которой расстался год назад, уезжая на войну. Или еще что – француз не любил рассказывать о себе. Он, как и многие интернационалисты, поддавшись внутреннему зову, бросился, очертя голову, в Испанию, а через несколько месяцев уже не находил себе места. Жесточайшее разочарование постигло его. И дело не в отступлениях, не в поисках внутренних врагов, когда внешний враг переставал наступать, не в заочных спорах между Троцким и Сталиным, отнюдь. Видимо, во всем вместе. Он, как и всякий прибывший, рассчитывал на что-то иное, на героику, на романтизм, на солидарность, сплоченность, величие характеров и эпичность сражений. Ничего не было, люди сражались, умирали, сдавались и бежали из-под огня, как и везде в мире. И как и везде, пытались выжить, любой ценой. Он ушел, наверное, тоже пытаясь выжить. Кто мог его осудить за это?

– Тут завал, – негромко произнес Нандо. – Спускаемся дальше.

И пошел направо, увидев в стороне небольшое, едва видное в свете тусклой лампочки от слабеющих аккумуляторов, углубление в стене, ведущее угловатыми каменными плитами, плохо подогнанными века назад друг к другу или с той давней поры успевшими расползтись землетрясениями или вековой ходьбой людей по этому спуску. Им предстояло преодолеть метра четыре вниз, затем выйти на ровную площадку, а после снова вжаться в коридоры.