Кирилл Берендеев - Отряд Нандо Бругейры

Бойцов разбитого отряда оставалось лишь шестеро, включая самого Бругейру. Забрав все самое ценное – медикаменты, пулемет, патроны и винтовки – они медленно брели, перебираясь через груды камней, негромко переговариваясь между собой. Не обращая внимания на то, слышат ли их и кто слышит – свои или чужие: голоса гулко расходились под сводами, терялись эхом в бесконечных коридорах. Возвращались, неузнаваемые, из тупиков и завалов.

Их осталось шестеро, хотя сегодня утром было восемь. Француз Алекс, Алексис Моресмо, узнав об окончательном решении отряда, молча покрутил пальцем у виска и предпочел отправиться в одиночку через перевал на родину. Он присоединился к отряду в начале ноября, после расформирования интербригад, после начала закулисных переговоров о мире, к которому премьера Негрина откровенно подталкивала Франция, после нового выступления каталонцев в Барселоне. Но теперь и Алекс последовал за товарищами, торопливо, будто пытаясь их нагнать. Еще один, сражавшийся под командованием Бругейры уже два года, Хавьер Морено, отходя последним, минируя галерею дома, в подвале которого отряд начал спуск в катакомбы, нарвался на пулю снайпера. Кажется, снайпера. Выстрела они не слышали, увидели только как Хави медленно осаживается на кирпичную плитку у стены, раненый в шею. Он пытался что-то сказать, тщетно. Из руки вывалился детонатор, его спешно перехватил командир. Он и взорвал проход и полдома, что успел заминировать Морено. После того, как пыль с потолка перестала оседать, отряд медленно стал продвигаться к батальону Контадора.

В отряде Бругейры перебывало много бойцов, из разных уголков Испании. Сейчас оставались четверо: каталонец, галисиец, баск и марокканец – странный, непостижимый набор, несмешивающийся коктейль – и на редкость взрывоопасный. Сам Нандо хоть и родился в Барселоне, но происходил из валенсийцев, да и большую часть жизни, пятнадцать лет, провел именно там, перебиваясь с одной работы на другую, пока, шесть лет назад, не пошел добровольцем в республиканскую армию. Тогда еще царил мир, еще на начались мятежи, быстро переросшие в бойню, прокатившуюся по всей стране и теперь только, спустя почти три года, начавшую угасать. Он стал хорошим бойцом, дослужился до звания капитана и уже больше года командовал собственным формированием, в былые времена насчитывавшим сто пять человек. Как в былые, совсем недавно, месяц назад, во время битвы за Таррагону. Они с ротным комиссаром Серхио Арройо сумели вывести из окружения больше половины личного состава, прорвались к окрестностям Барселоны, где должны были получить подкрепление и вернуться в бой – уже на окраинах города.

Вот только приказ оказался иным. Месяц они провели в непрерывном сражении, отчаянно сдерживая попытки генерала Арондо войти в Таррагону, отрезанные от внешнего мира. Единственное, что получали, так это новые обещания командования прислать свежие силы, а еще извечные требования держаться до конца, какие-то невнятные постановления и… потом рация на той стороне замолчала, пришлось ее бросить и пробиваться к своим. Враз ставшим чужими. Не переметнувшимся к врагу, но готовым отдать ему все, ради собственного спасения. Или ради прекращения бойни. Признавшие поражение, готовые выкинуть белый флаг, появись только повод.

Арройо не стал ждать подобного, когда узнал новости. Железный комиссар не выдержал, пустил пулю в лоб. А Бругейра развернулся, вышел из комнатки, где на полу в луже крови лежал его друг, и молча велел бойцам возвращаться и держать город, сколько возможно. С ним в окопы отправились лишь тридцать пять человек. Из них возвращались четверо: сержант Луис Лион Исагирре, которого в отряде звали просто Лулу, капрал Даниэль Чавес, однофамилец Энрико Чавеса, полковника, до самой смерти в Арагоне возглавлявшего их батальон. За это Даниэль получил прозвище «Чавито». И двое прибились во время битвы: из таких же подразделений, уничтоженных огнем фалангистов. Отряд пополнился сержантом Микелем Ландой из пятнадцатой интербригады, по прозвищу «Пистолеро» – он отличался умением стрелять с двух рук достаточно ловко, что в условиях городских столкновений давало ему определенное преимущество. И старшиной Арндтом Айгнером из одиннадцатой интербригады, по его словам, воевавшим уже два года, с января тридцать седьмого под командованием известного тельмановца, полковника Штефана Ляйе, бежавшего из Германии в начале тридцатых в Швейцарию и прибывшего в Испанию по первому зову Второй республики. Нандо, да и остальные, все время повторяли, эту оговорку про Айгнера, поскольку немец попал к ним вовсе без документов и при странных обстоятельствах. Да, обычно особисты из НКВД отбирали паспорта добровольцев, используя их в своих секретных операциях неведомо где и как, но правительство республики тут же выдавало новые. У немца же не оказалось даже военного билета. Арндт вышел на позиции отряда Бругейры так, словно совершал прогулку по тенистым улочкам Барселоны и только сейчас столкнулся с войной. Хотя, надо отдать Айгнеру должное, карабином он владел безупречно. Стрелял метко, легко выпуская до пятнадцати пуль за минуту. Сам старшина объяснял это бурной молодостью – ему довелось сражаться еще в конце двадцатых с нацистами в Баварии и Руре, с той поры сноровка нисколько не увяла. Правда, у Бругейры сложилось прямо противоположное мнение – он прекрасно видел схожесть подготовки бойцов вермахта, в последние несколько месяцев едва не тренировавшихся на отстреле республиканцев, и работу в бою самого Айгнера. И хотя Арндт с явным безразличием к форме стрелял в фалангистов Испании и солдат Германии, никого не выделяя, как это порой случалось с интернационалистами из Италии, когда тем, во время наступления на Теруэль, пришлось столкнуться с моральным выбором – стрелять в своих, хоть и классовых врагов, – все одно, червячок подозрения капитана не отпускал. А они подозрения эти, довольно заразны. Неудивительно, что Айгнер, все время пребывания в отряде оставался сам по себе. Вроде и свой, и чужой. Он и прибыл в Испанию не через коминтерновцев Марти или Тольятти, а записался добровольцем в Лондоне. Будучи коммунистом, всячески открещивался от общения с комиссарами – как местными, так и советскими, никак не объясняя своего поведения. И владел испанским, будто родным, что уж никак не походило на прочих интернационалистов. Впрочем, он ведь сражался в одиннадцатой бригаде, а там иностранцы большая редкость. Бругейре этот факт добавлял настороженности.