Бернар Миньер - Круг

— Тебе повезло, — заплетающимся языком произнес Сервас, тащась вслед за Педро.

— В чем?

— В том, что живешь здесь.

Испанец пожал плечами. Они вошли в дверь хостела и по коридору добрались до внутреннего дворика. Белые стены, галереи из лакированного дерева вдоль всех этажей, зелень в горшках и старинная мебель.

Здесь вкусно пахло стиркой и жасмином. Они вскарабкались по лестнице на четвертый этаж, и Педро толкнул дверь комнаты, которую Сервас никогда не запирал.

— Однажды ты расскажешь мне, что с тобой случилось, — сказал испанец, укладывая сыщика на кровать. — Было бы интересно узнать. Для саморазрушения должна быть причина.

— Ты… философ… amigo.

— Да. Я философ. Я, конечно, прочел не так много книг, как ты, — добавил Педро, бросив взгляд на труды латинских авторов на комоде, и снял с Мартена носки, — зато умею читать сердца, а ты — только книги.

Вещей в комнатке было немного: чемодан, одежда, допотопный кассетник и диски с симфониями Малера. Таково преимущество музыки над книгами, она занимает меньше места.

— Я люблю тебя, hombre.

— Ты пьян. Спокойной ночи. — Педро погасил свет.

В 7 утра Серваса разбудили грохот отбойных молотков, гудение клаксонов, голоса рабочих — погромче, чем у оперных певцов. Он в очередной раз удивился, почему эта страна так мало спит, и долго лежал, глядя в потолок, как безжизненная марионетка с обрезанными ниточками. Вкус во рту был отвратительный, ужасно болела голова. Мартен встал, дотащился до ванной. Спешить было некуда. Его никто не ждал. Никаких срочных дел в жизни у него больше не было.

Майор ополоснул затылок и плечи теплой водой, почистил зубы. Надел последнюю чистую рубашку и бросил в стакан таблетку аспирина.

Десять минут спустя он оказался на узкой тенистой улочке, карабкавшейся по склону холма. Вокруг просыпалась деревня. Из открытых окон доносились привычные звуки. Сервас вдыхал аромат кофе и распускающихся навстречу солнцу цветов. Весело галдели дети. Радиокомментаторы без устали славили победу национальной сборной. Воздух был напоен энергией, живой жизнью. Журналисты талдычат об экономическом кризисе, говорят о вещах, в которых ни черта не понимают, пишут о жизни народов, ничего о ней не зная, наперегонки цитируют цифры и статистические данные. Банкиры, экономисты, хищники-спекулянты, продажные финансисты, слепые политики… Всем им следовало бы приехать сюда, чтобы хоть в чем-то разобраться. Здесь люди живут. Хотят жить. Работать. Быть. А не просто выживать.

«Не то что ТЫ», — уел себя Сервас.

Он взобрался на холм. В бледно-голубом небе над городскими крышами таял белый след самолета, прилетевшего из Франции. Мартен добрался до окруженного соснами собора, прошел вдоль длинной колоннады, поднялся по ступеням и оказался во внутренней галерее, где царили полумрак и прохлада. Обогнув фонтан с зеленоватой водой, он продолжил подъем по тропе, которая вилась вдоль самой широкой части холма и заканчивалась на вершине. Над собором и городом поднялось солнце. Огромный восьмиметровый Христос стоял, распахнув благословляющие объятия прекрасной, протянувшейся до самых Пиренеев земле.

Сервас забирался сюда каждое утро — но не для того, чтобы любоваться величественным видом. Его влекла пустота. Зов пустоты. Искушение. Возможность освободиться. Некоторое время назад он начал всерьез обдумывать эту идею и не переходил к действиям только из-за Марго. Уж он-то знал, что значит потерять отца подобным образом. Вспоминал он и Давида. Самоубийство подобно незваному гостю, от которого почти невозможно избавиться. Майор долго размышлял и пришел к выводу, что если все-таки решится, то сделает это именно здесь. Падение с тридцати метров, осечки не будет. Никакой гнусной смерти в номере отеля. Красивый полет. К солнцу, в синеву. Идеальная декорация для заключительного акта.

Он прокручивал идею в голове много дней — если не недель. Это была всего лишь идея — к действиям он переходить не собирался. Во всяком случае, пока. Но идея была утешительной сама по себе. Сервас осознавал всю глубину своей депрессии, но лечиться не собирался. Он повидал слишком много смертей, похоронил слишком много близких людей, его слишком часто предавали. Он утомился. Устал. Он мечтал отдохнуть, забыться, но все повторялось, снова и снова. Он больше не хотел помнить лица Марианны, родителей, друзей… Он был уверен, что она умерла и что ее тело — как и трупы других жертв швейцарца — никогда не найдут. Она пыталась спасти сына… и предала Серваса. Ему хотелось — несмотря ни на что — верить, что она легла с ним в постель не только из корыстного интереса. Думать о предсмертных муках Марианны ему было так же непереносимо, как смотреть на солнце.