Джеймс Уилсон - Игра с тенью

— Филиппино Липпи, — пояснила леди Истлейк. — Картина вернулась с нами из Италии. Я буду огорчена, когда придется отдать ее в музей, ибо это — случайная и счастливая находка. А в галерее какая-нибудь скучнейшая дамочка немного над ней поворкует и затем разразится воодушевленным монологом о младенцах.

Я понимала: от меня ждут остроумной реплики, однако мой бедный измученный мозг отказывался реагировать. Леди Истлейк предпочла этого не заметить и принялась убирать бумаги, сваленные на одном из стульев. Но когда мы уселись, она устремила на меня изучающий взгляд и произнесла:

— Все ли у тебя в порядке, моя дорогая?

— Да, благодарю, — ответила я, сознавая, что вялость и неубедительность моих слов свидетельствуют об обратном. — А как ваши дела?

— О! Мне невероятно повезло. Два месяца горных видов, архитектуры и живописных шедевров, и ни одного обеда дома, ничего приедающегося. Однако в конце концов устаешь от неустроенности. Поэтому второй подарок судьбы — возможность возвратиться обратно, вновь очутиться там, где все организовано, как надо.

Она улыбалась, но ее глаза, сверлившие мое лицо, казалось, пригвоздили меня к стулу и не давали говорить свободно.

— А что твой брат? — продолжила она через минуту.

— Он… он…

Мой голос звучал достаточно спокойно, ведь я столько раз репетировала свою речь, дабы придать ей необходимый оттенок беспечности. Но я почувствовала: щеки начинают предательски алеть, и это выбило меня из колеи. Я быстро взяла себя в руки, однако пристальный взгляд леди Истлейк свидетельствовал о том, что мое смущение от нее не укрылось.

— Ему пришлось на пару недель вернуться в Камберленд, — сказала я.

Они кивнула, словно уже знала об этом и уяснила причину без всяких объяснений.

— Сознаюсь, я слегка тревожилась о нем — о вас обоих, — пока находилась в отъезде. Не могла не думать о том, что все-таки было жестоко просить его взяться за эту книгу.

— О нет! Вы не должны так думать! — воскликнула я. — Он… он… Он очень счастлив!

Я, несомненно, лгала (ибо не смела взглянуть ей в глаза, а неповинующийся язык вынуждал меня заикаться) и ожидала, что меня прервут, но она всего лишь заметила:

— Прекрасно, рада это услышать. Но, боюсь, тут потребуется куда больше усилий, чем вы оба предполагали. Ни один мужчина не должен без крайней необходимости проводить в отрыве от семьи целые месяцы. Даже самые стойкие с трудом такое выдерживают. Кроме того — мне, конечно же, стоило предупредить вашего брата, но я не хотела влиять на него, — в Тернере, несомненно, таится нечто опасное. Ознакомившись с подробностями его жизни, немногие сумели избегнуть потрясений.

Она помолчала. Я попыталась возразить, но с таким же успехом я могла бы отбиваться палкой от наступающей армии.

— С вашим братом произошло нечто подобное? — осведомилась она.

— Возможно. Отчасти.

Она снова кивнула.

— С кем он успел переговорить?

Я рассказала. Некоторое время она хранила молчание. А когда я закончила, по ее лицу пробежала тень недоумения.

— И больше ни с кем?

— Пока нет, насколько мне известно.

Стоило ли сказать больше? И честно признаться: я ни в чем не уверена, так как не решилась расспросить Уолтера о том, что он предпринял и кого повидал в тот вечер, когда мы посетили Сэндикомб-Лодж? Я с надеждой и страхом ожидала его откровенных признаний; но, ничего не дождавшись, не хотела вынуждать его лгать либо рассказывать мне о чем-то против его воли.

— А вы, Мэриан? — спросила она.

Ее голос звучал так мягко и заботливо, так непохоже на ее обычную насмешливую манеру разговаривать, словно леди Истлейк проникла в самую глубь моей души и узрела ее опустошение. Внезапно мне показалось, что дальнейшее сопротивление тщетно: я боролась изо всех сил, но цитадель пала, осталось только сдаться и предать огласке уже угаданные секреты. И правда, это могло стать огромным облегчением — разделить груз собственных прегрешений с другим человеческим существом, а не с бесчувственной бумагой.

Я подыскала нужные слова — разомкнула губы — и вновь их сомкнула. Я не могла заговорить, не выдавая Уолтера, равно как и себя; я не имела на это права. По крайней мере так мне тогда показалось; но теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, что доминирующим чувством был страх — боязнь стать объектом жалости. Боже милосердный! Насколько въедлива гордыня, какие причудливые формы принимает, дабы обмануть нас!

— Мне легче, — сказала я, — ведь я всего лишь исполнитель. От меня требуется только собирать факты, не оценивая их значимости. Он…