Джеймс Уилсон - Игра с тенью

Коренастый слуга лет тридцати с румяным лицом и милой улыбкой (уже одно это подчеркивало необычность дома — где еще лакеям велят улыбаться посетителям?) провел нас в большую гостиную в задней части здания. На мгновение мне показалось, будто я вхожу в будуар Элизабет Истлейк: гостиная располагалась в том же месте дома, и на нас так же сильно действовала сила замысла архитектора — смутная тяжесть вестибюля и лестницы толкала вперед настойчиво, как рука на шее, а большое французское окно манило к себе, обещая свободу и свежий воздух. Но через мгновение стало ясно, что дух в двух комнатах совсем разный: где на Фицрой-сквер были дуб, лак и титанический хаос, здесь царили яркость, элегантность и классический порядок. Книги с военной строгостью выстроились на полках; нигде не было видно никаких курьезных мелочей (если не считать пары изящных фарфоровых фигурок на каминной полке), а на месте набитого бумагами бюро был небольшой столик для письма с греческими ножками, резной столешницей и ящиком, в который, судя по всему, едва влезала небольшая пачка конвертов; выглядел он так, будто за ним императрица Жозефина писала записочки мужу.

Навстречу нам с кресла с завитушками поднялась стройная женщина лет шестидесяти пяти, в прямом голубом платье, очень модном двадцать пять лет назад.

— Мисс Халкомб! Мистер Хартрайт! — сказала она, протягивая к нам руки. — Вы принесли с собой солнце!

Голос у нее был нежный и мелодичный, без следа привнесенной возрастом резкости, и по нему можно было подумать, что он принадлежит женщине лет на тридцать моложе. Она посмотрела в окно, всплеснула руками почти молитвенным жестом, а потом одним движением, изящным, как у танцовщицы, взяла за руки Уолтера и меня, так что теперь мы стояли цепочкой, как будто собирались сыграть в «веночек».

— Если мы задержимся из-за церемоний, — сказала она, — потеряем день. Может, прямо сейчас рискнем отправиться в путь?

— Да, — сказали мы с Уолтером хором, не колеблясь ни секунды.

Она покраснела и кивнула с явным удовольствием.

— Признаюсь, я совсем не отчаялась, когда увидела туман, — сказала она, направляясь к двери, — но мой бедный муж сразу решил, что ничего не выйдет. Он будет рад услышать, что все исправилось.

Она помедлила и добавила, будто только сейчас вспомнила:

— Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы сесть на весла, мистер Хартрайт? Для нашего слуги места не останется.

— Да, я вовсе не против.

— Отлично. — Слегка ссутулив плечи, она возбужденно потерла руки, радостно воскликнула: «О!» — и скрылась в вестибюле.

Иногда родители, когда их малыш сделал что-то особенно милое, обмениваются заговорщической улыбкой, полной ласки, снисходительности и удовлетворения; именно такой улыбкой сейчас и обменялись мы с Уолтером. Потом, не произнеся ни слова (зачем говорить, если все, что хотелось сказать, и так ясно?), мы подошли к окну и выглянули на пестрый ковер дорожек, газонов и розовых кустов, усеянных цветами, к которым кое-где цеплялись, словно пух на колючках, последние лоскутки тумана. Сад был окружен аккуратно подстриженными живыми изгородями. Так мы простояли в дружелюбном молчании минуту-другую, когда Уолтер внезапно удивил меня, сказав:

— Должно быть, он слеп.

— Что?

— Ее муж. Посмотри. — Он указал на окно, а потом, чтобы пояснить свою мысль, открыл его. — Нет, понюхай.

Я понюхала. Воздух был холодный и резкий, с дымными остатками тумана, но к нему примешивались последним эхом забытого мира резкий запах тимьяна, дурманная сладость розмарина и дыхание умирающих роз.

— Сад сажали ради запахов, а не для вида.

— Это недостаточное основание для такого серьезного вывода, — сказала я. — Может, они оба предпочитают свежие ароматы ярким краскам?

Уолтер покачал головой:

— Если бы он мог видеть, то сам бы узнал, и не потребовалось бы говорить ему.

— Знал что? — спросила я с улыбкой (признаюсь, я ничего не понимала).

Он поднял голову и посмотрел на яснеющее небо:

— Что погода улучшилась.

— Почему ты решил, что он не знает?

— Потому что она сказала: «Он будет рад услышать, что все исправилось».

Я на мгновение задумалась. Уолтер был прав, миссис Беннетт действительно так сказала, и теперь, когда я задумалась, это и мне показалось любопытным, хотя сначала я пропустила ее слова мимо ушей.

— Очень ловко, — сказала я. — Так ты скоро станешь полицейским детективом.

Думаю, именно в этот момент я впервые заметила перемену в Уолтере — перемену, на которую, возможно, следовало обратить внимание раньше, потому что все признаки ее наверняка были видны со времени его возвращения из Сассекса. Увидев однажды, я стала замечать эту перемену чаще и чаще. Вместо того чтобы рассмеяться и ответить в том же духе, как он наверняка сделал бы всего несколько недель назад, он промолчал и продолжил смотреть из окна, слегка наморщив лоб от какой-то мысли, которую я даже не пыталась угадать. Не то чтобы он стал холоден и неприступен, нет, — просто наша дружба, с ее привычными поддразниваниями, насмешками и самоиронией, уступила место в его голове чему-то более важному. Признаюсь, на несколько секунд (я не могла бороться с этим тогда и не стану отрицать сейчас) я почувствовала себя уязвленной и брошенной, как ребенок, чей товарищ по играм внезапно повзрослел и оставил забавы. Но почти сразу же этот привкус горечи был смыт приливом радости — разве я не молилась о том, чтобы мой дорогой брат пришел в себя и снова вошел в полную силу? И разве не это происходило теперь прямо у меня на глазах? И разве мы не станем еще более близкими и истинными друзьями?