Ксения Гожа - Трое в больнице, не считая убийцы

На иссиня-черном небе появлялись первые звезды, такие ясные, яркие, что даже неприятно было на них смотреть. Виктор, мягко раскачиваясь на качелях утопающими в снегу ногами, вспоминал, как озорным мальчишкой бегал по этому двору со своими друзьями, стрелял из деревянных игрушечных пистолетов, играл в догонялки и прятки, ради победы в которых выбирал всегда одно и то же место – старый подвал крайнего подъезда, темный, сырой и грязный, которого страшился и боялся каждый ребенок этого дома безо всяких причин. Виктор усмехнулся и почувствовал, как из потрескавшейся на холоде губы потекла теплая соленая кровь. Он вытер ее рукавом пальто и, пошевелив онемевшими ногами, медленно встал с качелей, последний раз посмотрел на небо, тяжело вздохнул и, опустив голову, по жалобно хрустевшим и ломавшимся под ногами сугробам пошел к своему подъезду: крайнему, с подвалом.

Пятый по счету, он был самым красивым в целом доме. Здесь всегда были посажены цветы в импровизированных клумбах, выложенных из старых автомобильных шин, усилиями многочисленных бабушек поддерживалась постоянная чистота и опрятность, а кошки плодились и не уходили, зная, что тут их всегда будут подкармливать остатками домашних котлет. Две скамейки по обе стороны входа были когда-то ярко-желтыми, полными разнообразных зверей и стариков. Сейчас вся краска облупилась, животных, сейчас, наверно, набившихся в открытые подвалы, не видно, и даже пенсионеров нет. Пустота. Как и в душе Виктора.

Он только подошел к подъезду, когда услышал шуршащий звук из подвала.

– Тащи!

Виктор подошел к подвальной двери и увидел бабушку в синем платке и потрепанной белой куртке с порванным карманом. Она руководила сгорбленным кряхтящим дедом, который, доставал из подвала искусственную елку, взвалив ее на кривую спину.

– Бабушка, вам помочь? – спросил Снегирёв.

Она обернулась и пристально всмотрелась в лицо Виктора, прищурив слабовидящие, слезящиеся от сухого ветра, глаза, и скрипучим голосом неуверенно спросила:

– Витя? Витя Снегирев, ты?

– Я!

Старушка широко улыбнулась и протянула руки, чтобы обнять мужчину. Она хрипло захохотала, и Виктор в свете ближайшего растрескавшегося фонаря увидел отблески ее золотых зубов.

– Людмила Владимировна! Как ваши дела?

– Хорошо, Витя. Вот, к Новому году готовимся, елку достаем. Ну, что там, Юра?

– Подставку ищу!

– Новый год – это хорошо, – умиротворенно улыбнулся Виктор.

– А ты какими судьбами? Во память у бабки, сто лет тебя не видала, а помню! – цокнув языком, прокричала старушка и подмигнула. Снегирёв рассмеялся.

– А я к брату. Решил с ним провести этот праздник. Семейный, как никак.

Виктор немного погрустнел, вспомнив о своей семье, а бабушка добавила:

– А я, Витька, каждую Пасху хожу на кладбище к твоим родителям. Очень их люблю и уважаю. И помню. Вовка твой тоже приходит. Ну, что там, Юра?

– Давайте, я помогу вам.

Виктор спустился в темный подвал и поднял довольно большую, но старую, елку на улицу.

– Еще помнишь, где наша квартира? – улыбаясь, спросила Людмила Владимировна.

– Конечно, вы ведь наши соседи.

– Ну, идем. Юра, подвал-то закрой, а то знаю я этих бездомных. Залезают прямо в подвал, представляешь, Витька!

В подъезде пахло сыростью, горькими сигарами «Беломор», какие курил когда-то отец Снегирёва, старостью и кошками. Виктор поставил ствол елки на пол перед соседской дверью с серой облезлой цифрой «восемьдесят три» на порванной коричневой обивке и, поморщившись, пару раз сжал кисти рук в кулаки. Старая соседка, заметив это, озабоченно нахмурилась.

– Что с руками-то твоими случилось, Витя?

Она, как большинство жителей севера, отчетливо выговаривала в каждом слове букву «о», делая все звуки протяжнее и плавней. Муж ее в это время протаскивал огромную ель через дверной проем, ругаясь на осыпающуюся с нее пыль и искусственные иголки.

– Обжег в пожаре. – Снегирёв старался сказать это просто, будто вообще не придавал этому значения, хотя сам при этих словах видел перед собой пылающие языки угрожающего огня.

– Ох, боже упаси. – Людмила Владимировна перекрестилась и поправила тяжелый платок, которым укрывала голову. Снег на нем до сих пор не растаял. – Ладно, Витя, не стану тебя здесь держать, иди, брата своего повидай скорей. Сколько не виделись вы! Он один тут совсем, тяжело ему, небось, без твоей руки твердой.

– Насчет твердой руки не знаю, конечно, – грустно усмехнулся Виктор и, на прощание кивнув старушке, подошел к соседней двери, последней на площадке: восемьдесят четвертой. Отчего-то он не мог заставить себя нажать на кнопку звонка. Что и кто ждет его там, за хлипкой дверью со старой обивкой и без глазка с нарисованной желтой краской большой неуклюжей цифрой? Он покинул семью шесть лет назад, уехав поступать в университет, брату его было всего лишь шестнадцать лет. Снегирёв почувствовал мучительный укол совести за то, что оставил на него, тогда еще совсем ребенка, своих родителей, и больше никогда не слышал от него ни слова, кроме известия о смерти родителей: сначала отца, а следом за ним и матери.