Алёна Половнева - Мегеры

– Ты ведешь себя как маньяк, – сиплым голосом сказал он.

На самом деле Демид знал их историю лучше них самих. Каждый раз, накурившись, Брокк принимался вспоминать их с Сашей первую встречу, их роман, их расставание, и его рассказ практически не претерпевал изменений. К счастью, курил Брокк редко – хирургу нужно беречь сосуды и не допускать тремора рук – но все равно текст, который он произносил, Демид успел выучить наизусть.

Она обернулась, и я сразу понял – моя! Когда такое понимаешь, надо хватать. И бежать. Я так и планировал: возьму за руку и уведу. Пусть сопротивляется или пусть кокетничает, набивая себе цену – всё равно уведу. Вцеплюсь руками, ногами, зубами – и не отпущу! Я же видел, что вокруг нее кружат какие-то мужики, а перенести мысль, что твоя женщина с кем-то еще… Это невыносимо! Мне больно дышать было, пока я не заговорил, пока не предложил уйти.

Но она удивила меня. Кивнула. Собралась по-солдатски быстро. И пошла за мной, молча, не задавая вопросов.

Она вообще молчала весь вечер. И всю ночь. Даже секс – всё молча! Нежная, пылкая и звуков напрасно не тратит. Чудо, а не женщина! Иногда только постанывала в самом конце. Это значило, что я – молодец, хорошо постарался. От этих редких стонов у меня мурашки по позвоночнику бежали. Ее голос, низкий, хриплый, совершенно неподходящий ей, нежной и прозрачной, но такой манящий. Она обмолвилась однажды, что в отель каждое лето приезжали постояльцы из Европы на какой-то мегерский фест, и она немного говорит и понимает по-итальянски. Я попросил, она заговорила… На свете нет никого сексуальнее Саши Гингер, говорящей по-итальянски, можешь мне поверить! А еще если она голая, с улыбкой на лице и европейским руководством по нейрохирургии в руках!..

Я плохо помню, что было потом, когда мы стали вместе жить. Помню, что поначалу глаз с нее не сводил, разглядывал и удивлялся, сколько в ней черточек интересных. Глаза потрясающие! Правый – голубой, холодный как камень, с прожилками. Левый – зеленый, но теплый, с рыжинкой вокруг зрачка. Море и лес. Веснушки повсюду, я каждую помню, потому что каждую успел поцеловать! Волосы медные, мягкие словно шелк. От нее пахло яблоками: она их все время грызла и разбрасывала огрызки вокруг. Очень ловко зажигалку в пальцах вертела, я у нее эту привычку перенял, так пальцы хорошо разминать.

Я часто влюблялся, часто даже с первого взгляда, но так – никогда! Так, чтобы и разумом, и телом – чтобы сразу в два болота засосало! Я одергивал себя постоянно, чтобы не сожрать ее, не растерзать, не затискать до смерти, специально отвлекался по вечерам, чтобы передохнуть ей дать, пока она не стала меня изводить, жилы тянуть, ревновать как бешеная. Сначала было забавно, как будто котенок на тебя рассердился и кусает своими маленькими зубками. Я гладил ее по волосам, прижимал к себе, и она успокаивалась.

А я стал ошибаться. Утром оперирую, закрываю илеостому аппаратным анастомозом, вечером осматриваю – больной бледный, в холодном поту, живот поддут, повязка кровью промокла. Пулей на стол, лапаротомия, ревизия, закровил с зоны анастомоза – и на всю ночь. Она дома одна. Утром – скандал. За скандалом – следующая ошибка и следующая ночь переработки. Я так устал тогда, что до сих пор отдохнуть не могу.

Тогда что-то сломалось во мне. Сказал: «Уходи!». Думал, остыну, соскучусь…

Я остыл и соскучился, а она не вернулась.

Не вернулась.

Все всегда возвращались.

А она ушла…

Демид то и дело отмечал про себя, что Брокк говорит о своих чувствах в прошедшем времени, но зато каждый раз вспоминает нового больного, на чьей операции был не так хорош, как привык.

Брокк сделал несколько затяжек, его лицо разгладилось. Он откинулся на спинку дивана, и Демид понял, что сейчас будет рассказ о Саше и ее глазах с веснушками. На этот раз он решил опередить его.

– Оставь ее в покое, – посоветовал он, не слишком надеясь на успех. – На время, не навсегда! Пусть она хоть отдохнет!

Феська и правда оказалась совсем плоха. Она лежала теперь, как больная кошка, на своей кровати, не вставала, не ела и молчала. Саша сидела в коридоре, прислонившись к двери номера, и напряженно прислушивалась к ее дыханию. Ей было не до Брокка.

– Мать тоже говорит, что я – маньяк, – заметил Брокк, – моя мать, оказывается, понимает меня лучше, чем я сам.

– Очень умная женщина, – Демид передал Брокку заново набитую трубку. Тот поджег и затянулся. – У нее есть кто-нибудь? Кроме отца твоего?