Роберт Маккаммон - Пятерка

Лучшего слова она подобрать не смогла.

— Формирует? То есть прямо сейчас? Ариэль, вот они — строки текста, прямо на странице. В блокноте. В этом вот твоем блокноте. И ты нашла эту строку насчет того, что надо сообразить, что оставить при себе, а что бросить на дороге. Ты, не она. Так как же это она формирует песню? Какое она вообще имеет к песне отношение? Ладно, пусть Джорджу она приснилась в больнице, как тебе этой ночью, но я не понимаю…

— С чего бы Джорджу видеть ее во сне? Он даже не говорил с ней в тот день.

— Во снах бывает. Что-то влезает в них, что-то выпадает. Послушай, у меня о ней сновидений не было. Насколько я знаю, не было у Джона и у Берк. Если она что-то вроде… ну, сверхъестественной силы, то почему бы ей не обратиться к нам ко всем одновременно?

Ариэль чуть не ответила, но сдержалась. Ответ был бы таким: «Может быть, она заговорила с тем, кто станет слушать. Может быть, она положилась на него в том, что он передаст дальше».

— Какой бы в этом мог быть смысл? — Терри положил руку ей на плечо, будто успокаивал человека, выходящего из себя. — Давай честно. Мы должны написать песню, которая мир перевернет? Да ну, брось. Или песню, которая принесет нам большой успех, и мы вдруг становимся звездами первой величины? Если ты заметила, мы сейчас по всем новостям гремим, и кто это сделал? Не эта девушка. — Он придвинулся, будто хотел сказать что-то доверительное, но Ариэль и так знала, что это будет. — Это сделал Джереми Петт. Убийством Майка и ранением Джорджа. Это сделал какой-то псих на «Стоун-Черч», с пистолетом двадцать пятого калибра. Да, я верю, что есть Бог, и верю, что есть Сатана. Я верю в рай и ад и во все, над чем многие смеются. Но это — всего лишь несколько строк песни.

— Двадцать пятого? — Ариэль об этом услышала впервые. — Тру не говорил, что за пистолет там был.

— Мне показалось, что двадцать пятого. Маленький. У меня отец их собирает — пистолеты. Пару раз брал меня с собой в тир. — Терри пожал плечами. — Одно из мужских занятий, к которым отец пытался меня приохотить. — Он протянул руку за блокнотом и ручкой. — Можно, я тебе кое-что покажу?

Она отдала ручку и блокнот.

Терри какое-то время глядел на строчки, потом под последней написал фиолетовыми чернилами:

И остановился, держа ручку наготове.

— О’кей, поняла, — сказала Ариэль.

Рука Терри задвигалась, и он начал писать:

Терри поднял голову и отдал ручку Ариэль.

— Вторая строфа. Это я ее написал — или она?

Ариэль взяла ручку и блокнот тоже. И закрыла его.

Он был прав. Конечно, он был прав. Но она не могла избавиться от мысли, что если бы она не сидела здесь на скамейке, держа место для Терри, и если бы она не сказала ему, что у нее на уме, эта вторая строфа сегодня бы не родилась.

— Какой тяжкий хлеб! — сказал Терри, глядя на агентов ФБР, все так же внимательно сканирующих улицу, дома и холмы за ними. Помолчав, он заговорил задумчиво: — Понимаешь, мне очень жаль Майка и Джорджа. Но самое худшее, от чего с души воротит, — знаешь что? Это что внимание прессы уже сделало нас популярными, дало успех , если хочется употребить это слово. Из-за него уже проданы тысячи наших дисков, чего в другом случае просто не произошло бы. Не говоря уже о том, какие двери готовы перед нами открыться. И мы ведь делаем только то, что делали и до того. — Он горько улыбнулся. — Потому что до всего этого шума — куда мы двигались? А никуда, по кругу. — Она и без него знала, как они прожили эти три года: изнуряющие переезды, концерты, где мечтой было продать достаточно футболок, чтобы оплатить номер в мотеле, унизительная игра на разогреве для других групп, даже более молодых и менее опытных, которым посчастливилось ранее получить контракт на запись, и неизбежное предвидение собственного срыва — как бы ты тяжело ни работал и что бы ни делал вообще. — Это просто выматывает, — продолжал Терри. — Понимаешь? И меня вымотало. Сильно вымотало. А до того я играл в «Venomaires», был свидетелем смертельных битв между Джоном и Кевином Килером за власть в группе, а потом у Кевина случился тот нервный срыв на сцене в Атланте. А потом Джулия и обезболивающие таблетки.

Он вздохнул, и это был вздох человека, у которого былая радость превратилась в обузу.