Ларс Кеплер - Гипнотизер

– Здóрово, – сказала Симоне и огляделась. – Как же много ты сделала!

– Спасибо, – прошептала Ильва.

Симоне подошла к картинам:

– Вот так я их не видела, как они задуманы. Только по отдельности.

Она сделала еще шаг к картинам:

– Как будто текут куда-то.

Симоне перешла в следующий зал. Там стояла каменная глыба с пещерной живописью Шульмана на деревянных подставках.

– Он хочет, чтобы здесь были масляные лампы, – сказала Ильва. – Я считаю, что это невозможно, люди хотят видеть, что покупают.

– Не хотят.

Ильва рассмеялась:

– Значит, пускай Шульман делает как хочет?

– Да. Пускай делает как хочет.

– Можешь ему сама об этом сказать.

– Как это?

– Он в кабинете.

– Шульман?

– Сказал, что ему нужно сделать пару звонков.

Симоне бросила взгляд на кабинет, и Ильва кашлянула:

– Пойду куплю бутерброд к обеду…

– Уже?

– Я только подумала, – сказала Ильва, потупив глаза.

– Иди.

Симоне было так тревожно и печально, что пришлось постоять, вытирая лившиеся по щекам слезы. Она постучала в дверь и вошла. Шульман сидел на стуле спиной к письменному столу и посасывал карандаш.

– Ну как ты? – спросил он.

– Неважно.

– Я так и понял.

Оба замолчали. Симоне опустила голову. Ее наполняло чувство беспомощности – словно внешнюю оболочку сточили до самой нежной, ранимой материи. Губы задрожали, и она с трудом произнесла:

– Беньямин жив. Мы не знаем, где он и кто его похитил, но он жив.

– Хорошая новость, – тихо сказал Шульман.

– Ужасно, – прошептала она, отворачиваясь и утирая слезы трясущимися руками.

Шульман мягко коснулся ее волос. Она отстранилась, не зная почему. На самом деле ей хотелось, чтобы он продолжал. Его рука скользнула ниже. Они посмотрели друг на друга. На Шульмане был черный костюм из мягкой ткани, вязаная шапочка терлась о воротник пиджака.

– У тебя костюм ниндзя, – сказала Симоне и невольно провела рукой по губам.

– У “синоби”, а это правильнее, чем “ниндзя”, два значения, – сказал Шульман. – Это слово означает “тот, кто прячется”, а еще – “тот, кто терпит”.

– Терпит?

– Может быть, это самое сложное искусство на свете.

– В одиночку не получается. У меня, во всяком случае.

– Одиноких не бывает.

– Я больше не могу, – прошептала Симоне. – Я рассыпаюсь на куски, мне надо перестать думать, мне некуда идти. Хожу и думаю: “Лишь бы что-нибудь случилось”. Могу разбить себе голову или прыгнуть к тебе в постель, только чтобы спастись от этой паники…

Она внезапно замолчала, потом с трудом выговорила:

– Вот так. Это все… прости, Сим.

– Что же ты выберешь? Прыгнуть ко мне в постель или разбить себе голову? – улыбнулся он.

– Ни то ни другое, – торопливо ответила Симоне.

Потом поняла, как это прозвучало, и попыталась сгладить:

– Я не это хотела сказать, я бы с удовольствием…

Снова замолчала и почувствовала, как быстро забилось сердце.

– Так что? – спросил Шульман.

Симоне встретилась с ним глазами.

– Я сейчас – не я. Поэтому и веду себя так, – просто сказала она. – Чувствую себя ужасной дурой.

Она опустила глаза, почувствовала, как загорается лицо, и тихо кашлянула.

– Мне нужно…

– Погоди. – Шульман достал из сумки прозрачную банку.

В банке ползало что-то вроде крупных темных бабочек, билось о запотевшее стекло.

– Сим?

– Я только покажу тебе кое-что удивительное.

Он поднял банку и протянул ее Симоне. Симоне рассматривала коричневые тельца, пыльцу на крыльях, осыпавшуюся на стекло, мусор, оставшийся от куколок. Бабочки, как копытцами, топтались лапками по стеклу, лихорадочно водили хоботками по крыльям и щупальцам соседок.

– В детстве я думала, что они прекрасны, – сказала Симоне. – Но это было до того, как я рассмотрела их как следует.

– Они не прекрасные, они жестокие, – улыбнулся Шульман, а потом посерьезнел. – Я думаю, все дело в метаморфозах.

Симоне потрогала стекло, коснувшись его рук, державших банку:

– Жестокость – результат превращения?

– Может быть.

Они посмотрели друг на друга и больше уже не думали о разговоре.

– Катастрофы делают нас другими. – У Симоне задрожал голос.

Шульман погладил ее руки:

– Значит, так и должно быть.

– Хотя мне не хочется становиться жестокой, – прошептала она.

Они стояли слишком близко друг к другу. Шульман осторожно поставил банку на стол.

– Эй… – сказал он и быстро поцеловал ее в губы.

Ноги у Симоне ослабели, колени задрожали. Его нежный голос, тепло его тела. Запах, идущий от мягкого пиджака, аромат сна и постельного белья, дивных трав. Симоне словно вспомнила чудесную нежность, когда его рука скользнула по ее щеке, погладила шею. Шульман смотрел на нее улыбающимися глазами. Бежать прочь из галереи больше не хотелось. Симоне понимала, что это всего лишь способ ненадолго забыть о тревоге, тяжко стучавшей в груди; пускай, сказала она себе. Ей просто хотелось, чтобы это продлилось еще немного, хотелось забыть обо всех ужасах. Губы Шульмана приблизились к ее рту, и на этот раз она ответила на поцелуй. Дыхание участилось, она быстро задышала носом. Почувствовала его ладони у себя на спине, на пояснице, на бедрах. Чувства нахлынули на нее, в лоне загорелся огонь – внезапное слепое желание принять его тело. Симоне испугалась силы инстинкта, подалась назад, надеясь, что Шульман не заметил ее возбуждения. Она провела рукой по губам и кашлянула; он отвернулся, торопливо поправляя одежду.