Анне Ханкок - Питбуль

Она выехала на проезжую часть и нажала на газ.

Жемчужно-серый гравий захрустел, когда Петер Зельнер свернул к дому. Он рассматривал здание: одноэтажная вилла в стиле бунгало из темно-коричневого кирпича со ставнями на окнах. Он был вхож в этот дом с 1986 года, когда у них со Стеффеном еще были волосы на голове и то, что можно было назвать хорошо различимым прессом.

«Кажется, это было очень давно», — подумал он и заглушил двигатель.

Он постучал в дверь и вошел, не дожидаясь ответа.

— Эй? — позвал он. — Есть дома кто-нибудь?

В дверях гостиной появилась Мириам с прижатым к уху мобильным телефоном. Она улыбнулась Зельнеру и обняла его свободной рукой.

— Он на улице, — прошептала она, указывая на стеклянную стену, отделявшую гостиную от сада. Затем продолжила разговор и скрылась в кухне.

Зельнер вышел в открытую раздвижную дверь и увидел, что Стеффен стоит спиной к дому и подстригает буковую изгородь, окружавшую сад. По ту сторону изгороди начинался лес, который простирался на несколько километров на юг.

Зельнер помедлил мгновение, наблюдая за его работой и обдумывая, как лучше начать.

Он прокашлялся, и Стеффен обернулся.

— Боже, привет, Петер! — Он удивленно улыбнулся и положил ножницы на траву.

— Привет, — сказал Зельнер. — Да, я просто был поблизости, ну и… — Он пожал плечами.

Стеффен подошел и пожал ему руку. Он встретился глазами с Зельнером, и выражение беспокойства на его лице стало отчетливее.

— Ты в порядке? — спросил он. — Ты плохо выглядишь.

— Правда? — Зельнер посмотрел на себя.

— Да, у тебя такой лихорадочный взгляд. Ты что, пил? Или опять голова?

— Нет, нет… я не из-за этого…

— Ты принимаешь таблетки?

Петер Зельнер кивнул.

— Хорошо, потому что очень важно не пропускать дни. Если отклоняться от схемы, последствия могут быть тяжелыми.

— Я принимаю таблетки как положено, и прошло уже много времени с тех пор, как у меня был последний приступ, — солгал Зельнер. От одной только мысли об этом его сердце стало биться чаще, а в груди зашевелилась тревога. — Что касается алкоголя, то я не притрагивался к нему уже шесть месяцев, скоро семь.

Снова ложь.

— Тогда в чем дело? — спросил Стеффен и скрестил руки на груди.

— Вчера мне позвонил коллега из Копенгагена. Следователь по расследованию убийств.

— Да?

— Я думаю, они расследуют смерть Тома Мазорека.

Краска сбежала с лица Стеффена, его глаза округлились.

— Сегодня утром ко мне домой заявилась журналистка и начала задавать вопросы, — продолжал Зельнер.

— Какие вопросы?

— О Мазореке. О том, как я могу быть уверен в причине его смерти, что я знаю о девушках и почему расследование было приостановлено.

Стеффен впился глазами в Зельнера.

— Ты обещал мне, что этого не случится, Петер.

— Да, знаю, но я…

— Ты обещал !

Зельнер кивнул.

Стеффен ошарашенно покачал головой.

— Но как? Я не понимаю?

— Журналистка знакома с Фишхофом. Я разузнал — судя по всему, он все эти годы жил на Зеландии, а теперь начал открывать рот.

Стеффен схватил Зельнера за воротник.

— Это не должно обнаружиться, понимаешь? Я могу потерять все: Мириам, дом, свою практику!

Петер Зельнер кивнул.

— Ты должен заткнуть Фишхофу рот, Петер. Мне все равно, как ты это сделаешь. Просто заткни ему рот!

Перед домом не было вывески «Продается», но местный агент по недвижимости сказал Элоизе, что дом выставлялся на продажу уже полтора года, и подчеркнул, что они открыты для всех предложений. Официально дом оценивался в несколько сотен тысяч крон, но Элоиза удивилась бы, если бы кто-то предложил хотя бы половину этой суммы, поскольку после смерти Ренаты Мазорек дом явно пришел в упадок.

Брокер сказал, что Элоизе не понадобится ключ, чтобы войти, и он был прав. Покосившаяся входная дверь была приоткрыта. Она открылась со скрипом, и в нос Элоизе ударил сладковатый запах.

Элоиза посмотрела вниз — на полу у входа мухи роились вокруг падали. Между обнаженными ребрами ползали черви, виднелись оскаленные острые зубы, и Элоиза не могла понять, была это лиса или собака.

Натянув футболку на нос, она перешагнула через нее, вошла в первое помещение и огляделась. Протечки проели потолок и стены и окрасили в коричневый цвет весь дом, в котором, казалось, все оставалось так, как было брошено. На полках стояли книги, на подоконниках — горшки с засохшими растениями, везде были расставлены безделушки, все было покрыто пылью. Выцветший номер «Дома» лежал на столе в гостиной рядом с полной пепельницей, на полу стояли тапочки.