Лори Фариа Столарц - История Джейн N [litres]

Перед отъездом я переоделась в те вещи, что принесла мне мама: фиолетовые спортивные штаны, простое хлопковое белье и новую пару уггов.

– Спасибо, – сказала я ей по дороге домой.

Мама снова просияла.

– Я сделаю все, что захочешь. Только скажи.

Я просто хотела, чтобы она не чувствовала моей боли.

Прежде чем свернуть на нашу улицу, мама сказала мне пригнуться.

– На случай, если репортеры ошиваются поблизости. Я заеду прямо в гараж.

Я послушалась, свернувшись калачиком на полу машины, и мама включила стереосистему на полную громкость.

Мы вошли в дом через гараж. Папа уже нас ждал. Он обнял меня. Позади него на стене висел приветственный баннер. Всего на секунду я задумалась, для кого это.

– Надеюсь, ты проголодалась, – сказал папа. – Я делаю свои знаменитые макароны с сыром.

В доме пахло вареной курицей. Желудок внезапно скрутило. Мама проводила меня до моей комнаты, как будто я только въехала или забыла, где что находится. У изножья кровати стояла корзина со свежими туалетными принадлежностями. На скамейке для переодевания были разложены пижама и тапочки. А на тумбочке стояла неоткрытая бутылка с водой. Но помимо этих дополнений, мама поддерживала такой же порядок, как и обычно: расшитое тюльпанами покрывало с подходящими наволочками, постеры Les Mis над столом и набор расчесок на туалетном столике. Я взяла одну из них, заметив, что на ней до сих пор мои волосы.

Книга, которую я читала, «Все великолепные лошади», так и лежала на моем ночном столике, равно как и дневник, что я вела. Я открыла его. Страницы были исписаны стихами и незаконченными рассказами. Я провела пальцем по последним написанным мною строчкам.

И когда порвались лунные одежды,

Залепила их я клочком твоей надежды.

Простегала швы

я свободной ниткой,

свив ее из чужой веры,

взяв иглу

из моих ран.

Я больше не была поэтом, написавшим эти строки.

Книжным червем, что глотал романы полками.

Модницей с кучей обуви в шкафу.

Я посмотрела на доску с фотографиями. Прежняя я улыбалась мне с них: вот мы двумя годами ранее едим в походе маршмеллоу; вот я с друзьями на тематическом ужине Марди Гра; вот позирую с Джеком на выпускном балу средней школы в потрясающем платье от Тори Берч, маминым подарком.

Я посмотрела в зеркало: темные волосы, темные глаза и темные изжеванные губы, – и почувствовала себя так, будто на мне костюм.

– Я старалась ничего не двигать, – сказала мама. – Хотела, чтобы ты чувствовала себя тут как обычно, будто никогда не уходила.

– Спасибо, – кивнула я. Вот только я ушла. Я все еще… отсутствовала. И ничто из этого не могло меня вернуть.

– Если ты не против, я помогу папе приготовить ужин.

Пока она спускалась по лестнице, я растянулась на кровати – на красивых весенних цветах, только они больше походили на засохшие стебли, вонзающиеся в мою кожу. Я смотрела в потолок, как и много ночей подряд, не в силах заснуть от волнения. Подумать только, я провела семнадцать лет в том пузыре радости, который представляла собой моя жизнь… и потребовалось всего семь месяцев, чтобы лопнуть этот пузырь. И разбить меня.

На миллион крошечных кусочков.

Осколков зеркального стекла, отражавших то, чем я стала, – искаженную версию той, кем была раньше.

В течение тех первых недель дома мне казалось, будто что-то внутри меня умерло, будто мои внутренности разлагались, сотни голодных мучных червей разъедали мое гниющее сердце. Я сидела у окна и ждала, когда придет Мейсон. Приходили другие – репортеры, фотографы, соседи, друзья моих родителей, Норма… Каждый раз, когда к обочине подъезжала машина, я садилась, надеясь, что это будет Мейсон. Но человек выходил из автомобиля, и мое сердце снова падало.

Мама вызывала меня из комнаты пообедать. Я возила еду по тарелке, а живот затягивался в узел. Как я могла есть, если Мейсона еще не нашли?

– Сделать тебе что-нибудь еще? – спрашивала мама, заметив мою нетронутую еду.

Я всегда отвечала одинаково:

– Я не очень голодна.

– Но ты так сильно похудела.

– Я отнесу тарелку к себе в комнату.

Так начался ритуал ношения подносов с едой вверх и вниз по лестнице, что было не столь ужасно, как может показаться, ведь, по крайней мере, это дало мне повод говорить, будто мне нужен стол в моей комнате.

Сидя за оконной занавеской, я сжималась в клубок, мечтая об отверстии, куда можно было бы просунуть руку. Прижавшись лбом к ковру, я мысленно считала ворсинки – до тех пор, пока комната не переставала вращаться и у меня наконец не получалось выровнять дыхание.