Сабин Дюран - Что упало, то пропало

— Мне и здесь хорошо, — ответила она. — Я постою.

— Ладно. Хорошо. Да.

Она в волнении перебирала пальцами, глаза бегали по комнате. Дом давил на нее.

— Значит, там лежит ребенок. Мертвый ребенок. Чей это ребенок, Верити? — Она поморщилась, скривилась, начала терять контроль. — Это ребенок Фейт?

— Нет.

— Но тогда чей?

— Мой. — Слово вылетело из меня, как пронзительный крик.

— Ваш?

— Да. — Я прижала руки ко рту.

— Вы убили собственного ребенка?

— Нет. Нет.

Я вгляделась в ее лицо: сомнение, недоверие, а еще ничем не прикрытые страдания и боль. Я поняла, что она думает, и это было так ужасно, что я заставила себя отвести глаза. Но я не могла больше скрывать правду. Жизнь и смерть — между ними такая тонкая грань.

Я начала говорить, надеясь, что она меня услышит и сможет понять. Она разберется и соединит ужасные фрагменты моего путаного рассказа. Я не могла говорить связно, вообще с трудом заставила себя говорить. Я рассказала Эйлсе про ночь с Адрианом Кертисом, как мы переспали, «когда ты знаешь, ты просто знаешь». А на следующий день на работе я не обращала на него внимания, не отвечала на его звонки. Молилась, чтобы все закончилось, и какое-то время казалось, что так и есть, так что я выбросила все из головы. Я и подумать не могла, что могут быть последствия, не думала о причине и следствии. Но через несколько месяцев, меняя маме повязки, я почувствовала дикую боль.

Эйлса нахмурилась сильнее. Она решила, что я пытаюсь вызвать ее сочувствие.

— Боль? — переспросила она.

Я продолжала рассказ, несмотря на отвращение у нее на лице. Боль, казалось, растекалась по всей нижней части живота, потом пошла еще и вверх — болел весь живот. Она возникла словно из ниоткуда, вроде без причины. Я решила, что это несварение, а не «проклятие» — так мать называла месячные. Мне было сорок четыре года, и я считала, что они у меня уже прекратились. Я не стала рассказывать Эйлсе, как я испугалась и что почувствовала, когда наконец поняла, что происходит, сидя на унитазе в ванной комнате. Это не имело значения. Кто-то говорил мне, что нужно зажать кожу между большим и указательным пальцами, чтобы держать эмоции под контролем, так я и сделала, рассказывая Эйлсе о случившемся.

В моем рассказе были паузы и долгое молчание.

В конце, когда, казалось, больше нечего было сказать, я заметила:

— У него не было шансов, потому что у него была только я, а он родился таким крошечным. Я пыталась сохранить ему жизнь. Завернула его в полотенце, прижала к груди и держала, но он не издал ни одного звука. Я даже не видела, чтобы он дышал. Его кожа казалось прозрачной — сквозь нее был виден свет, а потом она потемнела, словно кровь, словно ржавчина. Я держала его, а он становился все холоднее. Он становился холоднее, несмотря на все, что я делала. Я взяла маникюрные ножницы и перерезала пуповину, я прижимала его к себе, чтобы согреть. Глазки у него все время были плотно закрыты. Он был не больше, чем…

Я развела руки, потом снова сжала пальцами кусочек кожи.

— Я пыталась его согреть, — повторила я.

Я посмотрела на Эйлсу. Она присела на дальний конец дивана.

— О, Верити, — выдохнула она, и выражение ее лица изменилось. Глаза наполнились слезами. — О, Верити, — повторила она. — Вы родили ребенка. Вы потеряли ребенка.

Потеряла. Потеряла. Именно за этот глагол я держалась. И теперь он иногда помогает.

— Он был таким крошечным. Я не дала ему ни одного шанса. Я не знала, что делать. Я знала, что мама вскоре захочет принять ванну, поэтому вымыла пол. Я использовала рулон туалетной бумаги и все полотенца, которые там были, чтобы оттереть кровь, но все время я прижимала его к груди. Я не хотела его отпускать. Он был таким легким, почти невесомым. Я плакала, истекала кровью и старалась не шуметь. Услышав, что она спускается, я отнесла его в свою комнату, запеленала в наволочку и положила на кровать, пока искала чистое полотенце для мамы. Пока она была в ванной, я запустила стиральную машину. И приготовила ужин, потому что мама хотела есть. А потом положила его в коробку из-под обуви, а коробку убрала в тот пластиковый ящик. Я заполнила его всякими мягкими вещами и плюшевыми мишками.

— О, Верити! — Эйлса подвинулась поближе, пока я говорила, и теперь сидела на диване передо мной. — На каком сроке родился ребенок? Сколько недель?

Я поняла, о чем она спрашивает. Можно ли было его спасти?

— На двадцать третьей, — ответила я. — Секс у нас был только один раз. Сосчитать несложно.