Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

– «Надеюсь, капитан Лейфссон хорошо о вас позаботился. Он вернется в Финнмарк в начале следующего года, и мы отправим тебе подарки. Дай нам знать, если тебе нужно что-то конкретное. Если Авессалому надо будет отправиться по делам к нам на юг, обязательно поезжай с ним. Урса, я только теперь понимаю, как много ты делала для меня и Агнете. Будь уверена, что я люблю Агнете за нас обоих и изо всех сил постараюсь быть для нее тем отцом, который ей необходим в отсутствие ее любимой сестры».

На этот раз Урса не может сдержать слез. В этих словах столько тепла и любви, что сразу ясно: Авессалом их не выдумал. Папа действительно написал то, что сейчас прочитал ее муж. От облегчения у Урсы кружится голова, ее даже немного подташнивает от избытка чувств.

– Как я и сказал, ничего интересного. – Авессалом швыряет письма на постель, тянется к Урсе. Она не успевает собраться и вздрагивает от его прикосновения: сейчас она мысленно повторяет слова из папиного письма, слова, полные нежности и любви, и ее сердце сжимается от безмерной тоски по родному дому. Взгляд мужа становится острым, опасным. Он сгребает письма, разбросанные по постели, сминает листы в кулаке.

– Осторожнее, – умоляет Урса, но он резко встает и подходит к камину. Она знает, что он собирается сделать, и бросается следом за ним, чтобы ему помешать – но все… Поздно. Авессалом швыряет письма в огонь.

Урса прижимает руку к груди, прямо над сердцем, разрывающимся от боли. Авессалом берет ее лицо в ладони и запрокидывает ей голову, так что теперь ей приходится смотреть ему прямо в глаза. У него такие огромные руки… Урсе кажется, что сейчас он сожмет ее голову, и череп треснет, как яичная скорлупа, но Авессалом лишь наклоняется к ней и целует в губы, так нежно, что у нее пробегают мурашки по коже.

– Я напишу им от твоего имени. – Его дыхание обжигает ей щеку, его губы снова касаются ее губ. Она чувствует, как его напряженное естество упирается ей в живот, и понимает, каким будет условие, при котором его предложение останется в силе.

У него за спиной папины письма превращаются в пепел и уносятся в ночь, как дымовые сигналы.

Хотя Урсы нет только два дня, в среду и четверг, все равно это мучительно долго, и каждое мгновение ощущается Марен так остро, словно ей в сердце вонзается нож. На собрании в среду женщины строят догадки о губернаторе, ждут возвращения Урсы с последними сплетнями, и каждый раз, когда в разговоре упоминается ее имя, у Марен звенит в ушах.

Она не представляет, как жила раньше, до появления Урсы. Теперь даже два дня без нее кажутся бесконечными. Она стала дерганой, нервной. Капризной, как мама. Раздраженной, как Дийна. Молчаливой, как Эрик. Она выполняет свои обязанности по дому со сдержанной яростью, старается побыстрее закончить с делами и сбежать из дома на мыс, откуда просматривается вся крепость и видны освещенные окна надворных построек. Весь Вардё лежит перед ней, словно раскрытая книга. Оба вечера Марен допоздна расхаживает по утесу, вытаптывая траву на вершине.

В пятницу утром Кирстен приносит им соль и оленью кровь для блодплёттара, кровяных блинов, и вести от Урсы: она вернулась. Мама не разговаривает с Кирстен. В последнее время она почти не разговаривает и с Марен.

– Пусть она все расскажет, – говорит Кирстен, стоя на крыльце. – Хочу понять, что собой представляет наш губернатор.

– Если бы ты пошла со мной к Торил, – кричит мама из дома, обращаясь к Марен. Мама взбивает масло, и, судя по глухому стуку маслобойки, оно уже стало гуще, чем нужно. – Ты бы все знала и так. Комиссар Корнет часто делится с нами планами губернатора насчет Вардё.

– Мне интересно мнение Урсулы, – говорит Кирстен. – Увидимся в воскресенье, Марен.

– Какими планами? – спрашивает Марен, возвращаясь к столу с кадкой свежей крови. На самом деле, ей не особенно хочется это знать. Стук маслобойки отдается глухими ударами в голове, и она с трудом сдерживается, чтобы не выбить пестик у мамы из рук.

– Хорошими, богоугодными планами.

Мама глядит на тряпичный крест от Торил, висящий на гвоздике на стене. Точно такой же крест она положила на крыльцо перед дверью Дийны, и через два дня Марен нашла его распущенным, мокнущим в ведре с водой. Похоже, Дийна использовала его вместо половой тряпки.

Марен не знает, когда именно в Дийне поселилась такая чудовищная неприязнь к маме. Да и ее собственная неприязнь к родной матери немногим меньше. Марен честно пытается перебороть отвращение, но смотрит на маму и видит только гноящиеся болячки в уголках ее губ, которые та постоянно трогает языком. Видит лишь узкое злое лицо, в котором так явственно проступают ее собственные черты, слышит только густой запах пота. Неужели эта та самая женщина, которая утешала маленькую Марен, когда ей было больно; которая звонко смеялась и кружила Марен по комнате, когда та сообщила, что Даг сделал ей предложение; которая так нежно и бережно приняла роды у Дийны?! Теперь даже ее дыхание – натужное, хриплое, громкое – режет Марен слух.