Лорен Бьюкес - Земля матерей [litres]

– Я не чувствую себя мужественной, – признается Коул. Колышки правды, но она ставит свою большую палатку в поле, усеянном острыми бритвами, которые могут зацепить нить и разорвать тент до самого верха, если она не будет осторожна.

– Но ты мужественная. Проделать такой путь, перенести все то, что выпало на твою долю.

– Едва ли это можно считать чем-то особенным.

– У бога нет рулетки, чтобы нас измерять. Все мы страдаем. И любые страдания идут в зачет.

– Это не спортивные соревнования.

– Совершенно верно. Очень хорошо, сестра Терпение! Мне это нравится! Я обязательно использую это сравнение, с твоего позволения, разумеется.

– Не стесняйтесь, берите по полной. Все это ваше. Значит, сегодня мы продолжим разговор о похоти?

– Мы можем к этому вернуться. Но я хотела поговорить о тех моментах в твоей жизни, когда, как тебе кажется, ты могла бы поступить лучше, чтобы ты смогла себя простить.

– Ого! Даже не знаю, с чего начать.

Может быть, с убийства? По-моему, отличная отправная точка.

– Вот для чего я здесь.

– Я никогда не была религиозной. Я хочу сказать, я ходила в церковную школу в… там, где жила. – Коул спохватывается раньше, чем успевает сказать «в Йоханнесбурге». – Но только это было несерьезно. Что-то вроде уроков геологии, только вместо скальных и осадочных пород были притчи, нечто такое, что нужно перетерпеть, хотя и знаешь, что в жизни с этим никогда больше не столкнешься.

– Все мы приходим к богу каждый в свое время.

– Так что особого опыта у меня нет, но это больше напоминает психотерапию, чем религию.

– Вам много приходилось заниматься с психотерапевтом?

– Да нет. Мы с моим мужем…

– Ивеном, – подсказывает Надежда, сверившись со своими записями.

«Вот видишь, призрак? Видишь, как она жульничает с их именами?»

– Да. Мы пару раз ходили на приемы после рождения Милы. Я не представляла себе, как тяжело придется с новорожденным. Конечно, об этом рассказывают, но все равно ты оказываешься не готова к действительности. Недаром лишение сна используют как пытку. Нас это сломало на какое-то время. Было так тяжело. У вас есть дети?

– Сейчас речь не обо мне. И ты не должна сравнивать. Никакой рулетки, помнишь? Растить детей тяжело. И тебе было непросто.

– Точно. – Чрево Коул жалуется, и она вжимает пальцы в живот. Можно ли молитвой унять боль от месячных?

– Итак, давай поговорим о твоих чувствах к своей дочери, о том, как ты могла бы быть более хорошей матерью и женой.

И сестрой. Вот о ком нам нужно было бы поговорить.

– Я пришла сюда… – подсказывает Надежда.

– Да, извините. Я пришла сюда с открытым сердцем, чтобы признать все свои прошлые ошибки, чтобы сопоставить свои прегрешения, взять на себя ответственность за свои проступки и постараться стать лучше.

– Потому что мы должны сначала простить себя самих…

– Потому что мы должны сначала простить себя самих, прежде чем искать божьего прощения. Он живет в нас. Мы – его царство, и его сила и слава обитают в нас, ныне и навеки.

– Аминь.

– Аминь, – повторяет Коул. Она чувствует, как это легко, как просто – полностью отдаться на чье-то попечение, принять чужие правила. Не нужно думать, не нужно принимать решения, не нужно вообще ничего делать. Достаточно только следить за тем, чтобы ложь была гладкой. До тех пор, пока они не доберутся до Майами.

– Вчера вечером мы говорили о похоти. – Глаза Надежды разгораются ярким жадным пламенем. Все любят подглядывать за чужой жизнью. Вчера Коул поспешно вывалила всю грязь, простую: когда впервые начала мастурбировать, первый парень, с которым она спала. Теперь все это кажется болезненно невинным.

Ей было девять лет, родители делали ремонт в ее спальне, поэтому она устроилась в соседней комнате с книгой, тайком взятой с верхней полки книжного шкафа в отцовском кабинете: «Радости секса». До сих пор книга неизменно вызывала у нее отвращение или смешила своими иллюстрациями: парочка-хиппи, он с густой бородой, у нее волосы под мышками, и все позы, в которые они скручивались. В тот раз она уселась на подлокотник зеленого плюшевого дивана и что есть силы прижалась к нему, чувствуя жар, огонь и головокружение, помогая себе тыльной стороной руки.

Потом ей было пятнадцать лет, а Джеймсу – девятнадцать, и она произносила вслух его имя, томно, с придыханием, на качелях под шелковицей в глубине сада, для которых явно была слишком взрослой, а веревки неуверенно скрипели, но также создавали сладостное давление между ног. В самый первый раз даже от одного пальца внутри ей было больно.