Анатолий Эльснер - Железный доктор

– Вы магией занимаетесь или волшебством, и знаете – это мои мысли!..

И я смотрел на него с чувством безграничного изумления. Каким образом он мог подсказать мне мои собственные мысли, я не понимал.

Гаратов между тем, выпустив сразу изо рта облако дыма, сказал:

– Ваши мысли – да, знаю. Однако вы сами утверждаете это.

– Нисколько… совсем нет… Ваши претензии читать меня, как книгу, меня только смешат…

Спохватился я, однако же, поздно, и Гаратов перебил меня:

– Напрасно трудитесь: сами сознались – чего же больше? И вас напрасно так уже это удивляет и тревожит. Мои претензии знать вас, может быть, дерзки – не спорю, но человек я все-таки скромный и никому не выболтаю, какая трагическая пляска мыслей совершается там – в голове вашей; я любуюсь этим сам. Вы заинтересовали меня уже давно. Лицо – бледного честолюбца, холод и дерзкая скрытая насмешка, презрительное равнодушие, которое подчеркивается вами умышленно, как бы в силу гордости и сознания, что все ничтожно в этом мире и заслуживает разве одного вашего плевка. Тонкая злость шевелила губы ваши, и, что самое интересное, когда вы смотрели на безобразного больного, она усиливалась и светилась даже из глаз. Очевидно, вид больного вызывал в вас отвращение и даже злорадство – да-с, и тайное издевательство, прелесть которого ведома только вам. Больные ваши для вас не более как толпы карикатур, и вы созерцали их со злорадной приятностью. Все это я в разное время подметил в лице вашем, и вы заинтересовали меня страшно. О, вы лишили меня сна! Откуда такой характер, я недоумевал, и характер ли это только, я отрицал такую возможность; мне казалось, что над всем этим царствует скрытая работа мысли и что извращение чувств есть только отражение гордого полета ума с окраской отчаяния. Я стал наблюдать за вами и убедился, что я прав. Вы, конечно, помните, как однажды напоили моей микстурой в увеличенной дозе больного оспой. Вы рассказывали об этом с такой зловещей иронией, что я сейчас же понял, что в вашей душе поселился демон зложелательства… вы ненормальны…

Последнее слово произвело на меня страшное действие, ведь самые ужасные обвинения были ничто в сравнении с признанием Гаратова, что я ненормален. Пускай скажут, что во мне поселился сам Сатана, что ж, я подумал бы только, что близкое знакомство с такой сильной особой нисколько не должно компрометировать меня; скажут «убийца» – ровно ничего не значит, так как акт разрушения жизней – результат идей Кандинского, равнодушного к людям, как сама природа; но сказать, что я умственно больной – это толчок, разбивающий вдребезги все величавое здание моих идей. И это тем более было для меня ужасно, что я всегда весь человеческий род признавал нервнобольными, жалкими людишками, но себя я старательно выделял из этого стада. Я стоял перед своим ужасным противником и нервно содрогался, и казалось мне, что как будто я сделался тоньше и выше и из глаз моих исходило странное, больное сверкание, и точно по всему моему организму разлилась какая-то ужасная болезнь. Я воскликнул с напускным смехом и раздражительно:

– Вы шутник, господин Гаратов. Рассказывайте это вашим душевнобольным… Вы забыли, конечно, что перед вами я – доктор медицины Кандинский… – Я говорю это вам – доктору медицины Кандинскому – с полной уверенностью.

– Вы с ума сошли!..

– Заметьте, мои слова – результат наблюдений над вами, и самых добросовестных…

– Какой вздор!..

– Вы, однако, чрезвычайно чувствительны в этом месте. О, я понимаю. Вы парили над миром, как орел, и вдруг осознать наконец, что все это парение – результат болезненности, ужасно неприятно. Но оставим все это на время, так как я хочу окончить. Слушайте.

Противный Гаратов потянул дым из своей отвратительной сигары и, посидев некоторое время с отдутыми щеками, раздвинул губы.

Выпустив сразу целое табачное облако, он продолжал:

– Демон зложелательства, поселившийся в вас, рос и развивался, обкуриваемый ядом ваших идей. Иначе это и быть не могло. Из резервуара вашего мозга катились волны мыслей по всем сосудам и нервам вашего организма, утончая и извращая все ваши чувства, в том числе, конечно, и совесть. Для меня стало ясным, что в силу такого процесса вы стали, так сказать, вне закона нашей человеческой природы: что радовало нас, вас печалило; что вызывало в обыкновенных людях слезы, в вас вселяло злорадную радость…

– Ну и что ж!.. – воскликнул я на мгновение, почувствовав в себе прежнего Кандинского.