Анатолий Эльснер - Железный доктор

Больная широко-широко раскрыла ввалившиеся глаза, и минуту спустя я имел возможность констатировать… смерть. На меня все смотрели с ужасом и недоумением, но ужас людей в меня вселял род какого-то отчаянного веселья. С твердо сжатыми губами, по которым, кажется, змейкой пробегала тоненькая, злая улыбочка, с высоко поднятой головой, как у человека, который считает себя выше всех подозрений, я отошел от трупа в другую комнату.

Там, в полумраке, виднелась чья-то фигура; я стал присматриваться и содрогнулся: передо мной, как привидение, появившееся неизвестно откуда, стоял Гаратов. Он смотрел на меня пристально-спокойно, точно всматривался в глубину колодца, на дне которого видел не воду, а огонь, и спокойно хотел уяснить себе этот феномен.

Так прошло минуты две, и трудно сдерживаемая злость все более овладевала мной. Я заносчиво поднял голову и хотел уже пройти мимо, но мой враг сделал два огромных шага и тихо проговорил:

– Дряхлая была старушенция, и вы правы, думая, что такое существование ни к чему… В вашем лице я прочитал эти мысли и еще другие и подкараулил злость особенно утонченную, этакую…

Я содрогнулся, как преступник, и мой язык пролепетал:

– Мысли прочитали мои!.. Как вы их читали… странно.

– Нет, не странно, я учился читать эту книгу – лицо ваше, и вот на нем было написано: такие старушенции – дрянь, претендуют на жизнь – умора, и досадно лечить, и пусть убираются лучше… бац! Вы и постарались…

– С ума вы сошли, Гаратов!

– Смертный яд на сердце вашем…

– Что?!

– Осадок от дум мучительных и гордых.

– Осадок дум и яд!.. Каким языком вы выражаетесь, библейским, может быть?..

– Сокращенным… Но вы бледнеете и какой нервный – страх…

– Черт побери, какой шутник вы, удивительный шутник!..

Я чувствовал, что теряю самообладание, как-то неуместно улыбаюсь, и я скорее пошел к выходу с удивительным ощущением: мне казалось, что на своих плечах я ношу удивительную голову, светящуюся, как хрустальный шар, сквозь который видны мозг и движение мыслей в нем… «Какая дикая иллюзия…» – думал я, спускаясь по лестнице, но иллюзия не рассеивалась окончательно, и, повинуясь какому-то болезненному чувству, я ступал с осторожностью, точно боясь разбить драгоценный шар. Скоро, однако же, мне удалось овладеть собой, но чувства мои почему-то утончились до высшей степени: до моего слуха доносился плач родственниц умершей, и я различал каждый голос в отдельности.

Подойдя к своему экипажу, я занес уже было ногу, чтобы сесть, но что-то заставило меня оглянуться: Гаратов стоял за мной и смотрел на меня спокойно и внимательно.

– Пожалуй, пойдемте вместе, Гаратов, пешком.

Я хотел наказать надоедливого человека, но наказан был сам: он шел рядом со мной, не спуская с меня глаз – версту, другую, третью.

Наконец я ступил на крыльцо своей квартиры и обернулся:

– Вы имели поистине адскую любезность совершить со мной все это путешествие, и надеюсь, не откажетесь зайти ко мне.

Гаратов кивнул головой и вошел вслед за мной, и вот уже часа два как он сидит у меня и молчит, молчит упорно, нестерпимо молчит.

Злость моя, однако же, как-то рассеялась, может быть, потому, что меня мучило теперь желание знать, что думает он обо мне и что он наконец скажет. Любопытство и тревога в душе – и ничего больше. Но вот теперь, когда, как мне казалось, у меня был тайный свидетель моих медицинских преступлений, я почему-то упорно возвращался к моим идеям о человеке как автомате и силился проверить их. Минутами, когда мне казалось, что я безусловно прав, меня охватывало какое-то торжествующе-веселое настроение и хотелось засмеяться Гаратову в лицо и высказать ему свои мысли, но потом, вместе с сомнением в своей правоте, являлась тревога и еще большее желание знать, что думает он обо мне. «А этот черт что-то знает, – думал я, – но разобрать Кандинского нелегко: мои мысли – холодные вершины гор, до которых не добраться людям: они высоки и холодны. Кандинский останется загадкой, как природа. Истина или заблуждение – в этом весь вопрос, и вот он, человек-автомат, вот скелет и вот внутренности его, откуда исходит мелодия чувств и мыслей. Отправить к праотцам миллион жизней для меня ровно ничего не значит».

Думая так, я стоял перед скелетом и моделью сердца, печени и легких, созерцая все это с чувством гадливости и презрения.

И вдруг раздался спокойный, уверенный голос:

– Человек – машина, и наш божественный дух тоже, что искры из трубы, и потому жизнь и смерть – совершенный пустяк… Можно и для забавы, пожалуй, удлинить или укоротить дни бытия земного.