Джон Вердон - Не буди дьявола

Бесконечно одинокий человек.

От жестокой ясности этой правды у Гурни слезы подступили к глазам.

И тут он понял, что плачет не о Максе.

Он плакал о себе.

Перед ним вдруг возник образ Мадлен. Он вспомнил, как она стояла у березы на том пригорке. На пригорке между прудом и лесом. Стояла и махала ему на прощание. Вся сияющая и разноцветная, махала, улыбалась – с таким чувством, которого он не мог постичь. Которого не могли передать слова.

Все это было похоже на конец фильма. Фильма о человеке, получившем великий дар, получившем в спутники ангела, который мог бы озарить его путь любовью, показать ему все на свете, отвести его куда угодно, если б он только захотел посмотреть, послушать, откликнуться. Но этот человек был слишком занят, слишком озабочен другими вещами, слишком погружен в темноту, завораживающую его и бросающую ему вызов, слишком поглощен самим собой. И ангелу велено было отлететь, потому что она сделала для человека все, что могла, все, что он позволил. Она любила его, знала его досконально, принимала его таким, каков он есть, желала ему любви, света и счастья, сколько он мог принять, желала всего самого лучшего, что может быть на свете. Но пришла пора прощаться. В конце фильма ангел улыбался – его улыбка вмещала всю любовь вселенной – и исчезал в солнечных лучах.

Гурни опустил голову, прикусил губу. По щекам его струились слезы. Он разрыдался. Над придуманным фильмом. Над собственной жизнью.

Просто смешно, подумал он через час. Нелепо. Какой-то приступ жалости к себе, взвинченная, истеричная чушь. Когда будет время, надо проанализировать этот эпизод, понять, что спровоцировало такой детский срыв. Конечно, он чувствовал себя уязвимым. Из-за политических терок он остался в одиночестве, а не до конца зажившие раны сделали его раздражительным и сентиментальным. А подо всем этим, само собой, что-то еще, детские переживания, страхи и так далее. Надо будет все это проанализировать. Потом. А сейчас…

Сейчас нужно как можно лучше использовать оставшееся время. Нужно как можно лучше подготовиться к схватке, которой вот-вот закончится процесс, который запустили они с Ким.

Гурни начал беспорядочно перебирать бумаги на столе, читая все: от отчетов о происшествиях до записей Ким о встречах с родственниками убитых, от фэбээровского профиля преступника до полного текста “Декларации о намерениях”.

Он прочитал все, что было. Причем так внимательно, словно читал их впервые. То и дело он поглядывал в окно на тропу, а заодно вставал и подходил к другим окнам. С этими перерывами чтение заняло более двух часов. Потом он перечитал все материалы еще раз.

Когда он закончил, солнце уже село. Он устал и от чтения, и от долгого сидения за столом, поэтому встал, потянулся, достал “беретту” из кобуры на лодыжке и вышел на улицу. Был тот час вечера, когда безоблачное небо из голубого становится серым. Со стороны бобрового пруда донесся громкий всплеск. Потом еще один. И еще. Потом настала полная тишина.

Вместе с тишиной пришла тревога. Гурни медленно обошел вокруг хижины. Все казалось таким же, как и в прошлый раз, разве что “хаммера” возле стола на улице уже не было. Он снова вошел в хижину и закрыл дверь – закрыл, но не запер.

За те три-четыре минуты, пока он выходил, заметно стемнело. Он снова сел за стол, положил “беретту” так, чтобы легко до нее дотянуться, и отыскал в груде бумаг свой список вопросов о деле Доброго Пастыря. Его внимание привлек тот же вопрос, о котором ему говорили Баллард в Саспарилье и Хардвик по телефону: какие мотивы могли быть у Джими Брюстера, чтобы убить не только своего отца, но и остальных пятерых человек.

У Хардвика была гипотеза, что отца Джими мог убить из ненависти к нему и к его потребительскому образу жизни, символом которого был “мерседес”. А остальных пятерых он мог убить, потому что у них были такие же машины, а значит, они сами были такими же, как отец. Иными словами, в деле, возможно, была главная жертва, а были второстепенные.

Но какой бы соблазнительной ни казалась на первый взгляд эта версия, она плохо сочеталась с тем, что Гурни знал об убийцах-психопатах. Обычно они убивали или непосредственный объект своей ненависти, или несколько других, напоминающих его. Но никогда не делали и того и другого. Так что схема с главной и второстепенной жертвой не совсем…

Или работала?

А если…

А что, если у убийцы был только один объект ненависти? Он хотел убить одного человека. Но убил еще пятерых – не потому, что они напоминали ему его главную жертву, а потому, что они напомнили бы ее полиции?