Артем Римский - Стены

— И кто же объект твоей «сверхлюбви»? Кто та несчастная, удостоившаяся чести быть любимой дураком? — спросил я спустя полминуты молчания, стараясь придать тону беззаботный интерес.

— Хаха, — как-то нервозно посмеялся Мик. — Та, которая доведет до греха.

— Господи, какой бред, — поморщился я. — Бред зеленого юнца, твою мать.

За ироничной улыбкой, Мик не скрыл пристального взгляда, которым он посмотрел мне в лицо.

— Общепринято умирать от любви, но это никуда не годиться. От любви надо убивать, — сказал он и залил в себя несколько глотков коньяка.

Вот такую вот ересь нес мой брат в начале мая пятнадцатого года. Маскируя речи наигранно театральным артистизмом, пряча мысли и чувства за иронией и сарказмом, он выплевывал из себя всю ту черную боль, что порождал в нем его воспаленный разум. Его комплекс несостоявшейся личности заставлял его выдумывать для себя роль, в которой он мог бы чувствовать себя комфортно, при этом продолжая сохранять фактическое бездействие. Его стыд самого себя взял верх, потому что, то, что он выдумывал, было действительно стыдно. Мой разум — надеюсь, что и ваш, — не мог дойти до той границы, где подобный бред обращался в действительность. Вы можете сейчас начать меня судить, что я плохой брат и не слышал человека, которого, кроме меня, никто больше не мог услышать. Да! Я смеялся над ним. Я признаю.

Недели через две после того разговора, я проезжал неподалеку от его дома и решил заглянуть без предупреждения. Мик такие встречи не очень любил, да и вообще не жаловал видеть меня, чаще, чем раз в месяц. Он жил в южной части города, на улице Дидро, застроенной однообразными домами и уходящей к западу от площади Шопенгауэра. Когда я подъехал, свет в передних окнах его дома не горел, и я подумал, что, скорее всего, брат где-то шляется. Входная дверь была заперта, я дважды позвонил в звонок, но он не открыл. Тогда я подумал, что может, он напился и вырубился, несмотря на ранний час — было девять вечера, — и решил проверить заднюю дверь. Однако, как только я зашел за боковую стену дома, то заметил слабый свет в приоткрытом окне его спальни. Я заглянул в окно и увидел, что он неподвижно сидит в изножье кровати, на которой валялась уже пустая бутылка из-под виски. Я хотел окликнуть его, но не успел. Взгляд мой уперся в фото Алисы, висевшее на стене прямо перед Миком. И я просто… остолбенел, не знаю. Все стало ясно очень быстро. И от этой ясности мне захотелось провалиться сквозь землю. Последние два с половиной года жизни моего брата перестали быть загадкой. Его алкоголизм и его «сверхлюбовь» смотрели на него со фотографии на стене. Смотрели глазами Алисы Андерсен. Никогда мне не было так стыдно за другого человека.

В течение минуты я наблюдал за неподвижным братом, и как мне казалось, он либо пребывал в трансе, либо напился уже до состояния полной умственной невменяемости. Но тут он медленно поднялся на ноги, и подошел вплотную к фотографии. В левой его руке была еще одна, уже начатая бутылка виски, его серьезно шатнуло и упершись правой рукой в стену и опустив взгляд в пол, он начал что-то хаотично шептать. С некоторыми перерывами его речь продолжалась минуты две, после чего он оторвался от стены, сделал два шага назад, и со стоном, вновь опустился на кровать. Через две минуты ситуация повторилась: поднявшись на ноги, он вновь приблизился к стене, вновь шепотом поговорил с Алисой — а я не сомневался, что именно это он и делает, — и вновь отошел на два шага, но в этот раз, остался нетвердо стоять на ногах. Некоторое время он молча смотрел себе под ноги, а затем процедил вслух:

— Сказка окончена.

И тут, резким движением, он выхватил из-за пояса пистолет, и вскинул его в сторону фото Алисы. Прогремел выстрел. В первое мгновение я подумал, что мой больной брат решил вышибить себе мозги, и хотел рвануться в спальню через открытое окно, но тут же замер, поняв смысл этого шоу. Фотография Алисы в рамке рухнула на пол, и в стене на ее месте теперь зияла внушительная дыра. Через несколько секунд созерцания этой дыры, Мик запрокинул голову и разразился омерзительным маниакальным хохотом, который продолжался полминуты. Затем он отшвырнул пистолет, приложился к бутылке, и, сделав, наверное, глотков восемь или девять, со всей силой разбил ее о стену.

— Репетиция прошла успешно, — процедил Мик, и без чувств рухнул на кровать.

В тот момент, мне впервые стало за брата по-настоящему страшно. Мне впервые стало страшно от мысли, что Мик все-таки способен на действия.