Артем Римский - Стены

В апреле пятнадцатого года, когда начали разворачиваться основные события всей этой истории, Мику было двадцать восемь лет. Алисе и Летиции по двадцать семь. Вся компания отличалась молодостью, красотой и больным рассудком.

Второго мая мы с Миком сидели в его саду, который больше напоминал заброшенную рощу. Единственное чувство, которое к тому времени вызывал мой брат — это сострадание. Он пил коньяк прямо из горла бутылки, и казалось, совсем не замечал моего укоризненного и сожалеющего выражения лица.

— Ты себя убиваешь, — говорил я.

— Согласен.

— Мне больно видеть тебя таким, Мик. Тебе бы побриться и постричься.

— Да плевать, — он презрительно усмехнулся и провел ладонями по небритым щекам.

— Неужели ты не хочешь измениться?

— Ради чего?

— Ради лучшей жизни. Ради себя.

— Я именно такой, каким хочу себя видеть, — ответил он, сделал глоток коньяка, лег на спину и закрыл глаза. — Если не устраивает, никто не держит.

— Какой же? — с досадой спросил я.

— Дьявол рассказал мне правду.

На лице его играла презрительная ухмылка.

— Какого черта ты несешь? — спросил я.

— Нашептал мне, что вы жрете объедки с небес.

— Ты больной?

— Знаешь, как вы обычно называете эти объедки? — он приоткрыл глаза и в его черных зрачках я увидел лихорадочный огонь. — Любовь.

— А, вон оно что. А ты, значит, слишком горд для этих объедков.

— Не совсем так. Я просто лезу за стол и пытаюсь ухватить жирный кусок.

— И как мы называем этот кусок? Ненависть?

Мик отрицательно покачал головой, пригладил свои всклокоченные черные волосы, и вновь закрыл глаза.

— Сверхлюбовь.

— Потрясающе, — усмехнулся я. — И что она собой представляет?

— Хочешь знать?

— Хочу знать, что ты там навыдумывал.

— Это не я. Это дьявол нашептал.

— Мик, ты просто больной на голову человек. Понимаешь, что ты похож на шута?

— Ну и ладно, — усмехнулся он. — Я счастлив, и это главное. Ты просто судишь меня через призму своих взглядов на вещи, и я могу начать поступать точно так же. Но ведь я этого не делаю. Я ведь уважаю твое мнение. И думаю, это мое право — выбирать, кого любить и как любить, правильно?

— Я не знаю, как заставляет любить дьявол.

— До греха. Делать это как и все, что ведет к величию.

— Так ты у нас теперь великий?

— Пока еще нет.

— Дьявол тебя обманул. Это не правильно.

— Что не правильно? Любить — не правильно?

— Так любить — не правильно.

— А как правильно?

— Как в фильмах показывают, как в книгах пишут, как в песнях поют, Мик. Как любят миллионы людей на этой планете, счастливых людей. Как ты любил Веронику, хотя бы так…

— Будь она проклята, ваша любовь, — поморщился Мик, принимая раздраженно циничное выражение лица и тона.

— Протест? Бунт?

Он не ответил.

— Мне кажется я даже знаю в чем дело. Дразнить себя тем самым жирным куском, ага?

Мик вновь отпил коньяка. Около минуты мы молчали. Я смотрел на него и видел… может, это я сейчас хочу думать, что видел, не знаю. Словно он болен не только душой, — а в этом я был уверен, — но и телом. Что его глупые мысли и его безосновательные терзания уже перекинулись на его тело, подобно раковой опухоли. По крайней мере, выражение лица, когда его покинула улыбка, и он задумчиво глядел вдаль, скинув с себя все напускное, говорило о печали и боли. Одиночество довело его, закралось в его черты лица и вырисовывало на нем свои шрамы.

Он первым нарушил молчание:

— Вы слишком слабы, чтобы устоять перед соблазном сожрать небесные объедки.

Я слушал его и поражался. Я, конечно, знал, что Мик склонен к размышлениям о высоких материях, но не думал, что он выдумал свою любовь к Алисе (тогда я еще не знал, что именно к Алисе) лишь для того, чтобы любить не так, как все! Это было и очень смешно и очень грустно. Человек осознанно уходил от радостей любви, лишь для того, чтобы в собственных глазах прослыть «гением любви», подарившим этому миру некую «сверхлюбовь».

— Мик, ты меня пугаешь, — я придал голосу веселости, чтобы разрядить обстановку. — То есть все это лишь для того, чтобы отрицать свою посредственность?

— Хаха, — он подхватил мой настрой и принял насмешливую манеру. — Нет, Бен, я прекрасно знаю, что я посредственность. Мне скоро тридцать, и я не преуспел ни в чем. Я облажался, как и миллионы других людей.

Но я уже понял, что мой брат, действительно, считал себя гением любви. Он не понимал, что гениальность требует намного больше усилий и самовоспитания, чем юношеские иллюзии и попытки задавить в себе ценности, которые создавались обществом на протяжении веков. Он не понимал, что чаще всего, гении не стремятся прослыть гениями, что гениальность — это состояние души. Не понимал, что они не стучатся в дверь общества, они врываются без спроса, чтобы засверкать над нашими головами, и не оставляют нам никаких шансов.