Кэт Уинтерс - История ворона

Дыхание ее стало совсем слабым, едва уловимым. Губы бледны, словно мрамор.

– Линор, – шепотом зову я. – Никудышный из меня защитник. Прости… Давно уже надо было бежать из «Молдавии». Я отнесу тебя в комнату в таверне. Эб одолжил мне немного денег. А потом мы поплывем в Бостон.

Хирург выходит из комнаты на мой голос, расправляя засученные рукава.

– На чье имя отправить счет?

– Джону Аллану, эсквайру. В контору «Эллис и Аллан».

– Что ж, хорошо.

– Она ведь еще дышит, правда? – спрашиваю я, взяв ее за руку. – Или мне только чудится, что грудь у нее вздымается и опадает?

– Увы, сынок. Будет чудом, если она проживет еще час. Устрой ее поудобнее, чтобы ничто ее не тревожило. Займись подготовкой похорон. Ничего больше сделать нельзя.

Перебравшись вместе с Линор в комнату в таверне «Зал Суда», я веду затянувшуюся письменную тяжбу с отцом. Эб великодушно одолжил мне не только деньги на оплату комнаты, но и перо, чернила и бумагу. За заляпанным грязью окном хлещет холодный дождь. На постели у меня за спиной едва слышно дышит моя муза, приоткрыв бледные губы.

Начав письмо с вежливого «сэр», я, вопреки совету Джудит, перечисляю все свои претензии и обвинения – от этого на душе становится легче. А потом прошу прислать чемодан с моими книгами и одеждой в таверну. А еще требую денег на билет до Бостона, а также содержание на месяц, пока я буду искать работу.

Никакого ответа не приходит, так что на следующий день я пишу новое письмо. Линор по-прежнему жива, но пусть жизнь едва-едва в ней теплится, это вселяет в меня надежду. Я рассказываю отцу, что голодаю и скитаюсь по улицам. Прошу у него двенадцать долларов на билет и еще немного денег на обустройство на новом месте.

На следующий день я получаю назад свое второе письмо. В конверте нет ни цента, а на обратной стороне письма отцовской рукой выведено всего два слова:

Милое письмецо .

Милое письмецо!

Человек, который воспитывал меня чуть ли не с пеленок, насмехается над моими страданиями!

Над страданиями, причина которых – он сам.

Судя по всему, в конце концов надо мной сжалилась матушка, ибо на следующее утро в таверне появляется Дэбни – добрый, славный Дэбни! – и отдает мне мой чемодан, набитый моими рукописями, а еще конверт с двенадцатью долларами на билет.

– Спасибо, Дэб! – восклицаю я и заключаю его в объятия.

– Будьте осторожны и благоразумны, – просит он. – Мы все очень за вас переживаем.

– Передайте матушке, что я очень ее люблю. Скажите, что беспокоиться не о чем. Мне бы очень не хотелось, чтобы из-за меня ее состояние ухудшилось…

В субботу я в компании Эбенезера, слегка нетрезвого, но, к счастью, осознающего, что он делает, сажусь на корабль до Бостона. На руках я несу мою полуживую музу, укутанную в серый фрак, который отец когда-то прислал мне в университет. Эб стащил у матери белый чепчик, чтобы спрятать пушок, покрывающий голову Линор, еще совсем недавно украшенную великолепными перьями.

Пока я иду по палубе, голова Линор покачивается. Я чувствую запах дыма от ее кожи. Из-под нее пробивается слабое мерцание – так мерцают угольки в камине перед тем, как погаснуть.

Если поездка на север вместе с Линор окажется мне не по силам, боюсь, я поступлю решительно. Я брошу музу за борт, дождусь, пока она уйдет на дно одинокого моря, освобожу себя от стремления к поэтическим высотам и заживу самой обычной жизнью.

Мой поэт очиняет гусиное перо перочинным ножом, сидя за столом в незнакомой комнате со стенами цвета разбавленного красного вина. В камине нет ни дров, ни, разумеется, огня, а в комнатке почти отсутствует мебель, если не считать кровати, на которой лежу я, укутанная в тонкий университетский фрак, да еще стола и стула.

Дождь барабанит в окно.

Воздух пропах плесенью.

– Где мы? – спрашиваю я.

Эдгар поднимает на меня взгляд. Глаза у него красные, воспаленные.

– В Бостоне, – отвечает он.

– Давно ли?

Он закрывает глаза, и на лбу проступают морщины.

– Уже больше месяца. Сейчас апрель.

– А где Эбенезер?

– Он быстро протрезвел, сошел с корабля в первом же порту и вернулся домой.

Я поворачиваюсь на правый бок, и дыхание перехватывает от пронзительной боли в груди, напомнившей о том, как в меня выстрелил Джон Аллан, когда мы были у Эдди в комнате, и какими страданиями это для меня обернулось. Платье мое всё измято, во рту привкус металла. Крыльев за спиной больше нет, и от мысли о расставании с ними по телу пробегает дрожь.