Чандлер Бейкер - Черный список

Судя по чавканью и звону ложки о зубы, доносящемуся на другом конце линии, сейчас Эмери уплетала мороженое.

Грейс слушала, представляя, как все это говорит жена Эймса, Бобби. И в голове у нее сразу закрутилась мысль: а вдруг кто-нибудь придет к ней и заявит, что сексуальными домогательствами занимается ее муж, Лайам? Что тогда?

Она слушала рассказы Эмери о том, как Тайлер играл в американский футбол – ему было тогда одиннадцать лет, – о спортивных успехах Мэйсона, предпочитавшего футбол европейский, о балетных страстях Аннабель и о физиотерапии Финли. Так продолжалось до тех пор, пока Эмма Кейт не закончила свой ужин. После этого Грейс больше не могла держать глаза открытыми и, пожелав спокойной ночи Эмери, запеленала Эмму Кейт и мягко похлопала ее, пока та не согласилась отправиться спать в свою кроватку на первом этаже…

Проснулась от вопля дочери. Она где-то читала, что крик ребенка даже громче крика матери. Лайам спал. Грейс чувствовала себя так, будто проспала всего двадцать минут, хотя прошло три часа. Хоть какое-то утешение. Вскоре она снова была на ногах, нянча и качая свое дитя. Долго качая – даже после того как глаза Эммы Кейт закрылись, а щечки провисли.

Грейс вытащила из-под бедра сотовый телефон. Потом провела пальцем по экрану и набрала сообщение для Слоун.

Расшифровка показаний

26 апреля

Мисс Шарп: Я не утверждаю, что вы решили разрушить жизнь Эймса Гарретта. Не утверждаю, что это было вашим намерением, вашей главной целью.

Респондент 1: Разве плохо стать главой публичной компании, входящей в список «Форбс 500»? Надеюсь, нет, иначе многим из нас будет нечем оправдать свои жалкие жизни.

Мисс Шарп: Еще раз повторюсь: о таких вещах трудно судить объективно. Знаю, что в жалобе содержатся щекотливые темы. И я не пытаюсь недооценивать серьезность заявлений. Я тоже женщина. Но вместе с тем я еще и адвокат, и как адвоката меня интересуют факты. К сведению: «Трувив» предприняла собственное независимое расследование, и скажу вот что: ни одна другая женщина не подала жалобу на поведение Эймса Гарретта.

Респондент 1: Вы имеете в виду всех остальных, кроме тех трех, которые уже подали. А сколько для вас было бы достаточно?

Мисс Шарп: Да, у нас есть три женщины со сложными мотивами. Посвятите меня в логику своих рассуждений с того дня, когда решили обратиться в суд.

Респондент 1: Кэтрин рассказала нам, что Эймс стал вести себя с ней агрессивно в сексуальном отношении, и, казалось, он готов принять какие-то меры в отместку за ее отказ в близости. В то же время Эймс заявил Арди, что все женщины – чокнутые. И во мне что-то переключилось. Я поняла, что больше не могу вести себя так, как раньше, и продолжать делать то, что делала столько лет. Поведение Эймса не изменится, если только я сама что-нибудь не предприму.

Мисс Шарп: Итак, вы подали иск, и теперь мы в курсе того, что произоизошло.

Респондент 1: Разве? И что же?

Мисс Шарп: Трагедия.

6 апреля

Нам просто хотелось делать свою работу. Разве этого мало? Мы устали от запланированных отключений сервера и обязательных семинаров по изучению последних обновлений «Акробата». Мы немного ненавидели день пирожных и заодно всех, кто приходил, чтобы пригласить нас к столу, несмотря на то что мы уже вполне публично объявили, что в этом месяце садимся на палеодиету. Мы не могли понять, неужели до сих пор кто-то кликает на вирусные электронные письма, которые вызывают рассылку такого же количества писем, явно поощряющих нас к тому, чтобы наконец прекратить это бездумное занятие. Но как только один из нас пытается закрыть «Аутлук», в ту же секунду одно их них всплывает в правом углу наших экранов (постойте, а разве копание в электронной почте считается работой?)

Мы всегда подписывали бенефициарные формы прошлого, нынешнего или будущего года с частотой, бросавшей вызов календарю и нашей способности помнить номера социального страхования своих иждивенцев. У нас возникло стойкое подозрение, что требования личных контактов являются инструментом притеснения. Мы предпочли бы на шестьдесят пять процентов меньше торчать в Сети, но, вероятно, нам все-таки нужно было проводить там, как минимум, на пятьдесят процентов больше времени. Каждый день сто вещей, больших и маленьких, малозначительных или довольно мерзких, вставали между нами и нашей работой. Поэтому когда мы говорили, что лучше бы нас никто не просил улыбаться на работе, то на самом деле хотели донести вот что: мы хотим делать свою работу. Когда мы говорили, что не желаем слышать никаких комментариев о длине наших юбок, то тем самым хотели выразить вот что: мы хотим делать свою работу. Когда мы говорили, что нам не хочется, чтобы кто-нибудь трогал нас в офисе, то тем самым хотели сказать: мы хотим делать свою работу. Пожалуйста.