Джилл Бейкер - Обретенный рай

В окна бара со стороны улицы заглядывало множество глаз. Среди зевак были как местные, так и заезжие парочки.

Расположившись за столиком, Гейб Моралес смотрел на них с неудовольствием. От публики было много шума, но кто мог упрекнуть этих людей? В любую другую ночь в году заведение Рози переполняли бы посетители, и сюда непременно доносились бы звуки музыки в стиле регги, которую исполнял на Мэйн-стрит местный оркестр. Сегодня все было иначе. Двадцать человек: библиотекари и журналисты, учителя и местные знаменитости – уже несколько часов провели за столом, уткнувшись в бумаги и оценивая письма, присланные на конкурс. На почтительном расстоянии от этих людей разместились их коллеги и те жители, без которых не проходило ни одно значительное событие в городе.

Повернувшись спиной к толпе, Гейб взял один из разбросанных по столу конвертов, раскрыл его, внимательно прочитал письмо, затем отшвырнул, пробормотав что-то себе под нос.

Услышав, как бумага прошелестела по столу, Джамайка Картер приложила руку к сердцу. Другие судьи замерли в ожидании.

– Прошу прощения, но это письмо от отца тройни, сообщающего, что месяц назад потерял работу. Неужели я смогу спокойно спать, если откажу ему? – Гейб постарался овладеть собой. – Это состязание приводит меня в ужас. Газета заброшена, трое журналистов слегли с гриппом, а я теряю драгоценное время.

Он скомкал письмо и бросил его в огромную синюю урну. Его коллеги уныло усмехнулись. Они терли усталые глаза и тихо переговаривались между собой.

Из угла комнаты до Гейба донесся обрывок разговора о тропической депрессии, которая охватила сейчас все Карибские острова, включая и южную оконечность Кубы. Он знал: надо позвонить в офис и выяснить, кто держит народ в страхе.

– Может, забудем о нашей ссоре? – шепнула официантка, подойдя к столику Гейба.

– Извини, сладкая. У меня была трудная неделя.

Да уж, чертова неделя! Его собственная тропическая депрессия. Во-первых, непривычно большое количество скандалов, которые, подобно пожарам, пришлось тушить на газетной полосе. Потом неожиданное известие о скоропостижной смерти тетушки. Поскольку Бланка Моралес имела в Соединенных Штатах единственного родственника, все тяготы траурных мероприятий легли именно на плечи Гейба. Ее неподвижное тело в гробу вызывало самые противоречивые чувства. А теперь еще проклятый конкурс!

Гейб поднял брошенную на пол брошюру. Одну из тех, что за два месяца до смерти Бланка разослала в газеты каждого штата от юга до Аляски.

«Знаменитый своими прекрасными башнями, галереями и балюстрадами, – читал он, – этот дом на краю океана – величественный символ викторианской эпохи. Убаюкивающий ритм нежных звуков прибоя доносится из Ки-Уэста. Каса-Кайо-Хуэсо – самая южная точка США».

Черт побери, Ки-Уэст действительно южная точка, но в пределах основной территории страны. Самой южной считается остров Гавайи. Все это не более чем фантазия, любимое занятие Бланки, святой покровительницы вымысла.

Он сделал неспешный глоток пива, проклиная тот день, когда узнал, что продавцы недвижимости, оказывается, устраивают конкурсы, участники которых могут выиграть дом своей мечты, если заплатят вступительный взнос в пятьсот долларов и составят коротенький рассказ о том, почему хотят заполучить этот дом.

Знай Гейб о теткиных планах, он отговорил бы ее от затеи с конкурсом. Гейб всегда советовал ей: «Продай его и купи что-нибудь поскромнее. Мне не нужно твое наследство».

Но увы! Вместо этого кто-то где-то должен получить телеграмму, объявляющую его победителем состязания за право обладать домом своей мечты.

Официантка зажгла масляную лампу на столике Гейба, задержавшись возле него чуть дольше, чем требовалось. Благодарный Гейб попытался улыбнуться, однако спина так болела, что вместо улыбки получилась лишь кривая гримаса. «Сейчас бы хороший массаж», – подумал он.

Со стороны тротуара послышался пронзительный крик.

– Пустите! Прочь с дороги!

Гейб знал этот голос. Он сделал еще глоток пива, молча наблюдая за событиями.

Марго Конрой. Более известная как таинственная жительница Ки-Уэста, Марго была воплощением настоящей Кармен Миранды, живая радуга, в платье цвета фуксии с малиновым, до лодыжек, в стеклянном ожерелье такой длины, что его можно было бы протянуть от острова до Перу.

– Извини, я задержалась, Гейб, – сказала она, приблизившись к столику.