Дот Хатчисон - Сад бабочек

– Как же мне тут надоело, – прошептала она.

Пещера была единственным местом, где мы действительно могли уединиться. Вот я и решила, что Блисс понизила голос, чтобы нас не могли записать микрофоны. Неизвестно было, просматривал ли Садовник записи с камер и безопасно ли было говорить, даже если мы знали, что он в ту минуту не сидел перед мониторами.

– Не тебе одной.

– Тогда почему я не могу смириться с этим, как ты?

– Ты жила в счастливой семье, верно?

– Верно.

– Вот поэтому ты и не можешь смириться.

Я была счастлива в той квартире, и она в конце концов стала для меня домом. Но, до того как поселилась там, я повидала достаточно дерьма в жизни. Иными словами, повидала немало дерьма, прежде чем попала в Сад. Блисс такой жизни не знала – по крайней мере, не в такой мере. Поэтому ей было с чем сравнивать.

– Расскажи мне что-нибудь из прошлой жизни.

– Ты знаешь, что я не стану.

– Не надо личных историй. Просто… что-нибудь.

– Один наш сосед выращивал травку на крыше, – сказала я через некоторое время. – Когда я только переехала, грядки занимали лишь один уголок. Но время шло, и никто не сообщал в полицию, поэтому плантация разрослась на полкрыши. Кое-кто из детей с нижних этажей играли там в прятки. Но в конце концов кто-то стукнул на соседа. Увидев полицейские машины, он запаниковал и подпалил все эти заросли. Мы потом целую неделю были немного под кайфом и по несколько раз отстирывали вещи, чтобы вывести запах.

Блисс покачала головой.

– Даже представить не могу.

– В этом нет ничего плохого.

– Я много чего забываю, – призналась она. – Я как-то пыталась вспомнить свой адрес – и забыла, улица это была, проспект или проезд. Никак не вспомню. Северо-западная пятьдесят восьмая… что-то там.

Так вот с чего она так суетилась. Я придвинулась ближе и положила ладонь ей на руку, потому что сказать мне было нечего.

– Каждое утро, когда просыпаюсь, и каждую ночь, перед тем как уснуть, я повторяю про себя свое имя, имена родных. Вспоминаю, как они выглядели.

Я видела ее семью, в коллекции фигурок. Она лепила их столько, что никто не придавал этому значения. Но некоторые фигурки блестели в тех местах, которых Блисс часто касалась пальцами. И расставлены были таким образом, что она видела их в первую очередь, когда просыпалась, и последними, перед тем как засыпала.

Возможно, Садовник был прав, и я действительно всему придаю значение.

– Что будет, когда этого станет недостаточно?

– Просто вспоминай, – ответила я. – Просто продолжай вспоминать, этого должно хватить.

– Тебе этого хватает?

Я так и не запомнила свой адрес в Нью-Йорке. Если нужно было заполнять какие-то документы, я просто спрашивала кого-нибудь из девочек. Они всякий раз смеялись надо мной, но никогда не заставляли меня запомнить его. Я не меняла фальшивые права, потому что не знала, пройдут ли они настоящую проверку, и ограничится ли комиссия беглым просмотром.

Но я помнила Софию, как она округлилась, когда избавилась от зависимости. Помнила огненно-рыжую Уитни; помню, как смеялась Хоуп и нервно хихикала Джессика. Помнила изумительную фигуру Ноэми, чьи родители были индейцами. Помнила, как Катрин могла осветить комнату своей редкой улыбкой. Помнила яркие наряды Эмбер: узоры были совершенно несовместимые, но хорошо смотрелись, потому что она так любила их. Мне не нужно было припоминать и напрягаться, чтобы вспомнить, – они навсегда врезались в память.

Я изгладила бы из памяти лица матери и отца, бабушкины костюмы и почти всех, кого знала, до Нью-Йорка. Но я помнила их всех. Я даже смутно припоминала, как выглядели дяди и тети, и кузены. Как играла в замысловатые игры, которых толком не понимала, как позировала для снимков, которых никогда не видела. Я просто помнила всех и все.

Хотя предпочла бы забыть.

В дальнем конце Сада отворилась дверь, и мигнул луч фонаря. Мы одновременно приподнялись на локтях.

– Какого черта? – шепнула Блисс, и я кивком высказала ту же мысль.

Садовник был у Данелли, искал утешения. Хотя вел себя так, словно сам пытался утешить ее, поскольку она вела счет в роковой для Эвиты игре. Даже если уходил, он никогда не пользовался фонарем. Как и Эвери, хотя тому было запрещено появляться в Саду за то, что он сломал руку Пие. Или Лоррейн – она в это время спала или рыдала у себя в комнате. В медпункте имелась кнопка вызова, и если Лоррейн была нужна, в ее комнате и на кухне раздавался сигнал.

Неизвестный был одет во все черное. Идея казалась недурной до тех пор, пока он не ступил на песчаную тропу. Он двигался осторожно, высвечивая каждый шаг фонарем, и по его движениям было видно, что он глазеет на все вокруг.