Игорь Акимов: Баллада об ушедших на задание. Дот

Вначале пограничников было семнадцать. Политрук привел их на этот пригорок в девятом часу утра - поредевший, обескровленный после предрассветных схваток взвод, чтобы сделать последнее и самое целесообразное из всего, что они могли: держать шоссе. У них было два ручных пулемета, да еще у Тимофея снайперская токаревская самозарядка; остальные имели трехлинейки - безотказное и привычное оружие, на которое было бы грех жаловаться, да только за это утро пограничники успели узнать, как она нерасторопна в современном ближнем бою Укрываясь за танками и бронетранспортерами, немцы почти без потерь подбирались к нашим окопам и блокгаузам, и вот, когда оставалось не больше ста метров, в дело вступали «шмайссеры». На таком расстоянии версия о малой убойной силе шмайссеровской пули теряла смысл, а патронов немцы не жалели, и когда почти в упор из десятков стволов брызгали белые струи, и кипела на неслежавшихся брустверах земля, и бревна топорщились колкой щепой, - это было невыносимо.

Еще у пограничников было три противотанковые гранаты. И хотя политрук сказал: «Три гранаты - для трех танков», - и поручил выполнить это двум лучшим гранатометчикам заставы, никто не обольщался на этот счет. Ведь они с рассвета не выходили из боя и уже успели узнать, сколько нужно мужества, ловкости и умения, чтобы уничтожить хотя бы один танк.

Так и случилось. Первым должен был бросать Кеша Дорофеев. На полигоне он это делал артистично; казалось, завяжи ему глаза - и все равно гранаты будут ложиться точно в ровик. Но когда ты замер в кювете, а раскаленная земля под тобой ходуном ходит и курится пылью, а ты лежишь незащищенный, весь на виду, оглушаемый надвигающимся грохотом дизелей и гусениц, опустошенный страхом, который подсказывает тебе спасительное бездействие, и ты вдруг осознаешь до конца, что если не ты, то тебя, и что тебе отпущена лишь одна-единственная попытка, - куда в такие мгновения деваются и тренированный глазомер, и отработанный бросок. Последние секунды ожидания сдирают с тебя наносное и придуманное. Остается твоя сущность. И гранату ты берешь, словно впервые в жизни, и кидаешь, словно впервые в жизни, - без сноровки, одним только сердцем…

Второй бой - если тебе так повезет, что ты до него доживешь, - может отличаться от первого по сюжету, но арсенал чувств будет тот же. Впрочем, это будет лишь тень пережитых однажды чувств.

У Кеши хватило выдержки. Он подпустил головной танк на двадцать пять метров, это была верная дистанция, но бросок получился слабый. И граната не разорвалась сразу. Чуть подпрыгнув при ударе об асфальт, она перевернулась в воздухе и покатилась по дуге под днище танка. Водитель оказался расторопным малым. То ли сразу почуял недоброе, то ли просто такой была его первая реакция, но каким-то чудом он успел сдать назад (причем автоматчиков при внезапной остановке всех до единого буквально смело с брони), и граната, бесполезно лопнув смрадным толовым чадом, лишь взломала асфальт. И теперь представлялось странным, что силой, способной всего лишь взбугрить эти корявые, похожие на хлебную корку серые пласты, собирались остановить и даже уничтожить огромное, целеустремленное стальное чудище.

Танковый пулемет, словно киркой, вспорол разрывными пулями обе кромки кювета; подхватились автоматчики, готовые вмешаться. Только не успели. С пригорка нестройно ударили винтовки. Пули пограничников были точны. Лишь двое автоматчиков уцелели, прикрытые корпусом танка.

Залп отвлек на миг внимание немцев; Кеша, видать, почувствовал это, понял - второго случая не будет, - и поднялся… Что он при этом успел подумать? что в нем успело перестроиться за те мгновения, пока над головой тупо вбивало в податливую землю и порошило сухим в глаза, которые нельзя было закрывать - ведь это же бой, ведь этот резкий солнечный свет и эта земля, забившая угол рта и прыгающая перед самыми глазами, последнее, что суждено тебе увидеть в твоей иссякающей, уже перечеркнутой жизни…