Игорь Акимов: Баллада об ушедших на задание. Дот

Кеша встал во весь рост, удобно замахнулся и уверенно швырнул свою последнюю гранату точно в цель.

Спрятаться второй раз ему не дали. Пули догнали его, он сел на заднюю кромку кювета, весь прямой, странно вытянувшийся вверх, и так сидел какое-то время, а потом опрокинулся на спину, в пыльную полынь, только ноги в кювет свисали; но немцы все не верили ему, месили и рвали свинцом то, что еще недавно было Кешей Дорофеевым, а сейчас металось и вздрагивало при каждом ударе, уже почти неразличимое в облаке поднятой пулями пыли.

А всего-то, что он добился, - это сорвал гусеницу с головной машины.

Зато удачливей был Карен Меликян. От его гранаты полыхнул мотор второго танка, и еще не все танкисты успели выбраться на броню, как внутри стали рваться снаряды. Танк шатало, он кряхтел, будто живой, крепился из последних сил, чтоб не развалиться здесь же, посреди дороги, грудой броневых листов, и все бросились от него в стороны - подальше от греха.

Политрук не надеялся остановить врага: перевес был слишком огромен, а с танками и вовсе нечем было бороться. И даже так не ставил задачу политрук: задержать врага на два часа или на час. Нет! Просто задержать. Хоть на сколько-нибудь! Насколько хватит их жизней…

Немцы остановились.

Это была остановка не из страха перед мощью засады; какая уж мощь, если начинают с гранат! Это была остановка поневоле - из-за второго танка: к нему подступиться боялись. А раз уж пришлось остановиться, немцы взялись за пограничников всерьез.

Сперва танки обстреляли пригорок. Три десятка снарядов, выпущенных за считанные минуты, вздыбили на нем землю. Тонкая рыжая пыль как поднялась, так и висела в неподвижном густом воздухе, - и автоматчики, развернувшись в редкую цепь, нехотя стали просачиваться в нее. Пулеметы с танков и бронетранспортеров прикрывали их до середины склона, потом замолчали, опасаясь побить своих; и тогда простучал слабенький ответный залп из трехлинеек. Каждая пуля нашла цель, гитлеровцев будто смело с пригорка. Их бегство прикрыли пулеметы, а потом с шоссе сползли два Т-6; автоматчики пропустили их вперед и под- прикрытием брони уже почти без потерь повторили атаку. Немцы как будто почувствовали, что у пограничников не осталось не только гранат, но и бутылок с горючей смесью, их танки двигались неторопливо и обстоятельно, от одного мелкого окопчика к другому, вертелись над каждым, заживо хороня пограничников. А в километре от них на дороге стояла голова колонны, и по блеску биноклей было понятно, что для фашистов это всего лишь спектакль…

Тимофей не испытывал страха - на эмоции не осталось времени. Он очнулся от содрогания земли. В уши ломился рев танковых дизелей, скрежет и лязг траков. Легкие были забиты едкой тротиловой гарью. Откашливаясь, Тимофей протер запорошенные глаза, и первое, что он увидел, была снарядная воронка совсем рядом с его окопчиком. Эта штука меня и оглушила, понял Тимофей, и уже соображал, куда бы увернуться от надвигающейся громады танка. Но вокруг было голо и плоско, второй Т-6 неторопливо поворачивался над ячейкой на дальнем фланге, и автоматчики осмелели, прочесывали позицию, почти не остерегаясь. Успею прибрать хотя бы одного, решил Тимофей, но, пока вскидывал к плечу самозарядку, увидел прямо перед собой, в каких-нибудь пяти метрах, лицо механика-водителя. Передний люк был открыт, немец подался вперед, изумленно глядя на невесть откуда взявшегося пограничника. Тимофей дважды выстрелил в это светлое прыгающее пятно почти в упор, причем еще слышал, как выстрелы отзывались болью в простреленном на рассвете левом плече, и последнее, что он помнил, сползая на дно окопчика, был знакомый с детства запах разогретой солнцем стали, перемежающийся гарью неотработанной солярки. Потом его сдавило отовсюду…

Потом он услышал скрип.

Неторопливый скрип отменной новой кожи. Это были сапоги. Они приближались лениво, и, хотя были пока что только звуком, Тимофею почудилась опасность большая, чем если б на него снова надвигался танк.

Но Тимофей не шелохнулся.

Он уже понял, что жив, что лежит на горячей земле навзничь, что два молота, которые тяжело, но не больно бьют в выемку под левой ключицей, так что в мозг отдается, - гуп-гуп, гуп-гуп, - это пульс в утренней ране. А больше нигде не болело. Только шевелиться все равно было нельзя. И глаз открывать нельзя. Тимофей еще не знал почему, но инстинкт подсказывал: замри.

- А вот этот жив, господин майор, - каркнуло совсем рядом. - Сейчас очухается.