Вадим Шалугин - Портрет неизвестного

– Сюда ни в коем случае не возвращайся, слышишь? Ну, прощай.

– А что же ты? – с испугом шепчет Бланш.

– Прекрасно обойдется, не переживай. – Высаживая Бланш в окно, бормочет он. – Я, как обычно, потушу повсюду свет и спрячусь под матрацем.

– Постой, как же ты спрячешься? Матрац же на полу.

– А… – машет он рукой. – Устроюсь как-нибудь. Мне не впервые совершенно…

Он так, должно быть, истерически захохотал, что Бланш, едва ворвавшись в кухню, разом побледнела.

Откашливаясь, он предъявил какие-то успокоительные жесты. Бланш еще несколько потопталась, мучаясь вообразить, что же такое было, сверкнула парой робких взоров – преподлая уловка – и уплыла, недоуменная, во тьму.

Минуты две он еще, может, улыбался и после улыбаться перестал. Повыдохлось, повыдохлось веселье.

С тоской окинув взглядом кухню и не находя, куда девать глаза, он с тою же тоской уставился в окно. В окне: зыбь, улица, бездельничает вечер. Твердит, скрывая на устах лукавство, что поутру видней. В окне шеренга фонарей и каждый с желчной, изнуренной физиономией не смеет ни бежать, ни шелохнуться: все жадно стерегут друг дружку.

Кланяются провода. Пустынно, нелюдно. Только неназванный какой-то господин отважной поступью пробирался от столба к столбу. Да беспокойная девица, то тянула его, то вязла на манжетах, вскрикивала, ругалась.

Девицы, впрочем, не было; про девицу он прилгнул.

Однако же, был и еще кой-кто. Угрюмый, он стоял, пошатываясь, в двух метрах над землей и зорко вглядывался в окно. В яркую, чадную кухню. Что открывалось перед ним, что занимало? Неизвестно.

По вечерам, с непреложностью какого-то языческого ритуала дядя неспешно исхаживал лабиринты своего поместья, где залами сращивались гулкие анфилады, где выцветало время в пыльной глубине зеркал. В подобные часы даже болтливый телефон, проглатывая трель, не отваживался перечить его одиночеству. Все донесения откладывали, мир застывал.

Ужин подавали уже заполночь и хоровод свечей бывал единственным его отличием от прочих трапез.

– Ягненок и рагу. – Докладывал с торжественною миною дворецкий трижды в день, как иногда докладывают на балах. И слуги, обходя дворецкого одновременно с двух сторон, несли бокалы, вина, разные подносы.

Причиной этого бессменного ягненка и рагу, сперва, представились какие-то чрезмерные припасы. Дальше удумалось пенять на поваров. Потом – на дядю. Когда же минула неделя, он прекратил гадать. Затем, что при одном упоминании о баранах и рагу немедля и весьма мучительно сводило челюсть. Дядя и в общем-то слыл не любитель пороскошничать, в еде же оказался фантастический аскет.

К концу концов извывшись всласть с однообразия диеты, он как-то подстерег мгновение дядиного благодушия и, очень опасаясь быть впросак, все же решил, что должно объясниться.

Произошло в гостиной. Он долго что-то говорил. Пожалуй, даже с красноречием.

Но все-таки запутался. И в результате насказал такой какой-то чепухи, что средневековые софисты стали бы два века трактовать, случись подобная беседа в древнем Риме.

– Вообще-то я подумывал пройтись. Теперь погода… – заключил он, искоса взглянув на дядю и краснея.

Дядя слушал с исключительным вниманием.

Когда же подошел черед ответствовать, он с скрупулезностью сложил газету. Схмурил брови, собрал очки. Вызволился, кряхтя, из кресел. И под пытливыми взорами прислуги, не расплескав ни слова, удалился в кабинет.

Предчувствуя, что будет очень нехорошее, он с вялою тоскою огляделся. Картины, вазы, слуги.

Прошли минуты две. Он вздрогнул: вскрикнула точно спросонья дверь, и показался дядя с лысиной на месте лба, пальцем ворошащий книгу.

– Не то, не то. Нашел, ага.

Дядя ногтем закрепил строку и исподлобия кольнул своим шершавым взором.

«…Вы же, кто всюду хочет видеть солнце, вскоре – сделаетесь слепы.

Ибо опостылит вам однажды шумный блуд ваш.

И отречетесь вы. И помыслы ваши обратятся к скромному, но скромного – уже не примет ваше сердце.

Тогда постигните вы проклятие рода своего. И гонения станут удел ваш. И взропщет Фарисеево царство.

Так – вещу вам я. Демон красной пустыни».

– И раз уж ты затеял променад…

Он сморщился, предчувствуя, что хлопнет. Хлопнуло, взвив бесноватым хороводом пыль.

– И раз уж ты затеял променад, я полагаю, тебя не слишком озадачит моя просьба?

Пристроив книжный корешок подмышку, дядя задушевно ухмылялся.

Со смутным ощущением вины он вывалился за калитку, в полдень. И потекли: нестройной вереницею дома, надрезы поперечных улиц, люди, вовсюду разносящие собою тесный, зноем побежденный город.