Джон Коннолли - Неупокоенные

Джон Коннолли — ЭТО НОВЫЙ СТИВЕН КИНГ…

Он — мастер, создающий деликатесные триллеры, ЗАХВАТЫВАЮЩИЕ ВАС ВСЕ БОЛЬШЕ И БОЛЬШЕ с каждой перевернутой страницей.

Когда нужно заставить читателя ОЦЕПЕНЕТЬ ОТ УЖАСА, Джону Коннолли практически нет равных.

Этот писатель — поистине ОДИН ИЗ ЛУЧШИХ В КРИМИНАЛЬНОМ ЖАНРЕ.

Коннолли создает САМЫЕ РЕДКИЕ КНИГИ — те, чьи сюжеты захватывают все ваше внимание, но при этом они написаны ИЗЫСКАННЫМ, БЛЕСТЯЩИМ ЯЗЫКОМ.

Этот роман полон сверхъестественным; он мрачен, но ЗАХВАТЫВАЮЩ И ПОТРЯСАЮЩЕ НАПИСАН.

Коннолли С ВИРТУОЗНОЙ ЛЕГКОСТЬЮ рассказывает о вещах, о которых чрезвычайно трудно рассказывать.

Этот мир полон сломанных вещей: разбитых сердец, порушенных обещаний, сломленных людей. Да и сам по себе он построение достаточно хрупкое: что-то вроде сот, где прошлое подчас просачивается в настоящее; где под весом замешанной на крови вины и старых прегрешений схлопываются, рушатся жизни и дети под завалами обломков оказываются вынуждены залегать бок о бок с останками своих отцов, увязнув в неразберихе последствий.

Я сокрушен, но и я в ответ крушил. И теперь пробирает мысль: какой же крепости мощь необходима для нанесения урона, чтобы сама вселенная в итоге разбередилась и некая сторонняя сила приняла решение, что мучений вынесено сполна? Когда-то я полагал, что дело здесь в равновесии, но теперь так не считаю. Думаю, содеянное мной по пропорции никак не сопоставимо с тем, что было причинено мне. Но такова природа мести. По самому своему ходу она нарастает, усиливается. Удержать ее уже нельзя. Один разящий удар влечет следующий, и так по нарастающей, покуда боль, нанесенная изначально, не забывается в нагромождении последующего хаоса.

Когда-то я был мстителем. Больше я им не буду.

Но мир этот полон сломанных вещей.

Олд-Орчард-Бич, штат Мэн

1986 год

Гадальщик вынул из кармана ворох мятых купюр и, послюнив палец, неброско сосчитал дневную выручку. Солнце садилось, колко играя на воде огнистыми и кроваво-красными блестками. По дощатому настилу пляжа все еще фланировала променадная публика — кто с «колой», кто с жирноватым попкорном, — а вдалеке по пляжу слонялись туманные фигуры, кто-то взявшись за руки, кто-то поодиночке. Погода в последние дни менялась: вечерами стало ощутимо холодней и задувал резкий ветер, предвестник больших перемен, взвихряя в густеющем сумраке смерчики песка. Погода сказывалась на поведении гуляющих: как раньше, они здесь больше не зависали. Придется, видно, скоро сворачиваться: если публика проходит мимо не задерживаясь, значит, нет работы, а нет работы — нет и его, Гадальщика. Без нее он так, человечья закорючка перед своей шаткой загородкой, обвешанной разномастной дребеденью — вывесками с мистическими знаками, весами, побрякушками, всякими безделками. А без публики, притормаживающей рассмотреть эту самую дребедень, его навыков считай что не существует. Поток туристов пошел нынче на убыль, и скоро здесь не будет смысла торчать ни Гадальщику, ни иже с ним — мелочным торговцам, велорикшам, уличным лицедеям и мелкому жулью. Всем придется или откочевывать туда, где более благодатный климат, или же впадать в спячку и пробиваться тем, что нажито за лето.

Вкус моря и песка — солоноватый, бодрящий — Гадальщик ощущал буквально кожей. Он замечал его неизменно, невзирая ни на какие годы. Море в каком-то смысле давало ему жизнь, ведь что, как не оно, влекло к себе людские толпища, а Гадальщик на их пути был уже тут как тут. Однако тяга к морской стихии не исчерпывалась у него одной лишь наживой. Нет, он смутно угадывал в ней что-то от своей собственной сути; даже в привкусе собственного пота он улавливал какое-то дальнее, забытое эхо своего изначального бытия, да и вообще всего сущего; тех же, кто не осознает в себе тяги к морю, он считал отщепенцами, потерянными для самих себя.

Большим пальцем он сноровисто отгибал уголки купюр, сопровождая подсчет суммы беззвучным шепотом. Под суммой Гадальщик мысленно подвел черту и сопоставил итог с заработками на аналогичный период прошлого года.