Филипп Джиан - Она

Я протягиваю ему ногу, заголившись еще больше, чтобы он осмотрел мою лодыжку и сказал, что он об этом думает, или хоть что-нибудь, бог весть. Я жду. Я готова брызнуть в него парализующим газом, если дело примет дурной для меня оборот, если я ошиблась, – мой «ангел-хранитель» под подушкой. Ногу уже сводит судорогой, когда он принимает решение и пятится, вперив взгляд в ту часть моей анатомии, которую он алчет, но бросает на произвол судьбы в очередной раз. Голова его падает на грудь. Я остаюсь в этой малопристойной позе, уже без экивоков, но она не оказывает на него никакого действия, и одним прыжком он вылетает за дверь и бежит к лестнице.

Марти запрыгивает на кровать и трется об меня. Я глажу его.

Позже я спускаюсь – обмотав лодыжку эластичным бинтом телесного цвета, – держусь за перила, прыгаю на одной ноге и запираю за ним входную дверь. За неимением пузыря со льдом для лодыжки, я использую пакет замороженного горошка.

Туман рассеялся, небо ясное. Я звоню в техпомощь, чтобы забрали мою машину, и принимаю две таблетки алка-зельтцера. Сегодня 1 января. Мне звонят из тюрьмы. Мой отец повесился этой ночью. Я сажусь. В эту минуту может показаться, что я ушла в свои мысли, но на самом деле я вообще ни о чем не думаю, вообще ничего не чувствую, я пуста – сижу, облокотившись на кухонный стол, уткнувшись лбом в ладонь. В другой руке вибрирует телефон. Это журналист, он хочет знать, я ли дочь человека, расстрелявшего всех детей в «Клубе Микки» в начале 80-х. Я не отвечаю. Вешаю трубку.

Я хотела быть журналисткой в шестнадцать лет, в год, когда мой отец покрыл нас кровью. Интересно, какой журналисткой я бы стала, будь у меня возможность учиться дальше. Я встаю. Оставляю телефон вибрировать на столе.

Мне стыдно за чувство облегчения, которое я испытываю.

Мне стыдно. Я бы и хотела компенсировать этот стыд хоть уколом в сердце, хоть мимолетной гримаской, хоть мало-мальским сожалением, но не могу.

Меня тревожит скорее то, что вновь всплывет эта история – эта грязь поднимется из глубин. Я спрашиваю себя, мстит ли он так, наказывает ли меня, посвятил ли свой последний вздох, свои последние минуты просветления громам и молниям на мою голову за то, что не исполнила дочерний долг, не навестила его ни разу за тридцать лет, как он жаловался Ирен. За то, что лишила его утешения своим обществом, поддержки его чада.

Я практически ничего не помню. В памяти остались его фотографии, которые я знаю, – в частности снимки из газет, которые печатали их кто во что горазд на протяжении месяцев, – но я не способна увидеть его в движении, услышать его голос, ощутить его запах, и лишенные всего этого образы представляют мало интереса, они ничего мне не дают. Я забыла его. Это пустой стул. Ирен долгие годы и невзирая на память о мучениях, которым он нас подверг, поддерживала огонек, пусть и крошечный, посредством рассказов, в которых он представал в выгодном свете, – твой отец делал то-то, твой отец ходил туда-то, – но это был напрасный труд, она только зря сотрясала воздух, – или еще твой отец говорил то, твой отец говорил сё, – и я кивала, я только качала головой, как болванчик, не слыша ни словечка из того, что она мне рассказывала.

Я думаю, Ирен сохранила целую коробку фотографий. Они не на чердаке, я их не захотела, но полагаю, она сохранила их и прятала в своей квартире. Его фотографии, насколько я помню, с детства до тюрьмы, которые Ирен удалось скрыть от прессы, десятки и десятки фотографий Аквитанского Монстра на всех этапах его жизни – ей предлагали целое состояние, нас готовы были ограбить, чтобы заполучить их, не будь они в безопасности в сейфе, когда мы с матерью не имели постоянного жилья на протяжении месяцев, кочевали по семейным пансионам, отелям и т. д.

Час ранний, солнце еще не в зените. Замороженный горошек привел мою лодыжку в божеский вид. Я накладываю тугую повязку и, вооружившись палкой, тренировки ради хожу по гостиной, ожидая, когда приедет такси. Погода ясная, сад покрыт заледеневшим снегом.

Я даю адрес матери. По дороге мы встречаем машину техпомощи, которая лебедкой достает мое авто из кювета.

Я вхожу. Направляюсь к кабинету, который Ирен превратила в гардеробную, и начинаю открывать ящики, когда вслед за мной появляется Ральф, встрепанный, в одних трусах и футболке. Он с досадой качает головой.

– Нет, послушайте, Мишель, это невозможно.

Я поворачиваюсь к нему.

– Добрый день, Ральф. Что не так? Что невозможно?

– Вот это. Вот так заявляться. Вот так входить без звонка.