Филипп Джиан - Она

Ришар коротко откашливается в кулак, пытаясь сменить тему, но я не обращаю внимания.

– Жози, – говорю я, – когда нужно содержать жену и ребенка, гордость – непозволительная роскошь. Я думала, что Венсан, когда пошел на работу, это понял. Думала, что мы достаточно с ним об этом говорили.

– Извини, – встревает он, – ты же сама мне это вдолбила, не помнишь? Никогда ничего не спускать, защищать свои идеи. Ты забыла? Этот огонек, который никогда не должен погаснуть.

– Я никогда не запрещала тебе думать, Венсан. И не только это, я всегда говорила тебе, чтобы ты думал до, а не после.

– Я не могу молчать, когда меня обзывают тухлым жиденышем.

– Послушай, начать с того, что ты не еврей. Тебя не просят нести всю тяжесть мира на своих плечах. Миллионы безработных на улице. Тридцать миллионов в одной только Европе. Это много.

– Твоя мать переживает за тебя, Венсан.

– Я переживаю и за себя тоже, – вставляю я.

Я не должна этого бояться, но мне страшно, потому что эта ситуация слабости, шаткости, ненадежности, усугубленная моей тревогой, отсылает меня к мрачным годам, которые мы пережили с матерью, – когда мы не знали, что будет завтра, будет ли у нас крыша над головой и постель, что мы будем есть, когда отца осудят и посадят в тюрьму за его преступления. Я чувствую, что не смогу снова пережить подобное испытание. Не хочу, чтобы вернулись те скверные времена.

– Ладно, Венсан, – говорю я, – хорошо. Постарайся, как можешь. Там будет видно. Зажмем кулачки.

Удовлетворенный Ришар чувствует себя обязанным нежно помассировать мне плечо. Он сейчас опасно сентиментален.

Смерть моих родителей явно возродила в нем инстинкт защитника в отношении меня.

– Доверься мне, черт возьми, – говорит Венсан. – Найти что-нибудь получше не составит труда.

Я смотрю на него, но ничего не отвечаю, чтобы не окатывать холодным душем его энтузиазм, чистота и наивность которого приводят меня в восторг, – хотела бы я снова быть такой невинной время от времени, верить в свои немереные силы, в то, что нет непреодолимых преград и все возможно.

Всего две булочки осталось в тарелке, которую Жози пододвигает к нам, – ни Ришар, ни Венсан, ни я к ним не притрагивались. Она спрашивает, можно ли меня поцеловать. Я киваю, хотя сладкая крошка прилипла к ее губе.

Платить еще за одну квартиру – не лучшая новость для моего бюджета, но я глотаю эту горькую пилюлю и принимаю похвалы моей щедрости, снисходительности, доброте и т. д. Заодно осведомляюсь об отце Эдуарда-бэби, который в тюрьме, пользуюсь всеобщей эйфорией, чтобы заговорить на эту тему, которую в других обстоятельствах не знала бы, как поднять.

В первый момент они теряются. Ришар снова откашливается в кулак.

– Что же будет дальше? – спрашиваю я тоном непринужденной беседы. – У ребенка не может быть двух отцов, думается мне.

Естественно, меня не интересует ни судьба биологического отца, ни причины, которые привели его туда, где он есть. Я просто хочу знать, что они собираются делать, и, как я и боялась, они не собираются делать ничего.

Я предпочитаю уйти. Лучше уйти, чем поссориться с ними, – наговорить вещей, о которых потом жалеешь, но которые остаются выгравированными на черном мраморе. Анна не удивлена, она пришла к тому же выводу еще до того, как Жози решила, что ноги ее у нее не будет, – и если ей не удалось-таки заставить Венсана последовать ее примеру, она все же кое-чего добилась, они теперь видятся реже, и Анна не может ей простить этого удара ниже пояса, очень болезненного.

Снег, выпавший с утра, не растаял, и температура падает. Дует ледяной ветер. Я вернулась рано, потому что объявили оранжевый уровень – вечером обещают сильный снегопад. Издалека я вижу Патрика, он возвращается из леса. Белый вихрь клубится вокруг его трубы. Над дымящейся чашкой чая я наблюдаю, как он ходит туда и обратно, нагруженный поленьями. Ему повезло, говорю я себе, его тайна в полной сохранности. Я никому его не выдала. Я могла бы отправить его гнить в тюрьму или в психушку, но я этого не делаю. Ему повезло, что он имеет дело со мной. Он бы должен прийти целовать мне ноги.

Окрестные леса побелели. Я смотрю на небо, на цепь золотистых облаков, которые разлетаются и рассеиваются, по мере того как поднимается ветер. Смеркается. Я зову его закрыть мои ставни. Через несколько секунд молчания спрашиваю: «Вы оглохли?»

Мне приходится делать над собой усилие, чтобы увидеть другого, того, что прячется, того, что за ним. Усилие почти невозможное. Я уже готова спросить себя, не приснилось ли мне все это.