Филипп Джиан - Она

Он успел только накинуть пальто поверх пижамы, и эта поспешность меня почти трогает, но я не подаю виду. Он наклоняется. Я опускаю стекло. «Отвезите меня домой. Спасибо», – говорю я ему. Он кивает, держа руки в карманах, глаза устремлены на носки моих туфель. Так мы не шевелимся добрую минуту, потом я говорю: «Ладно, слушайте, Патрик. Я ранена. Надо помочь мне выбраться из машины, понимаете?»

Он потерял дар речи, но руками владеет, и я цепляюсь за него, когда он вытаскивает меня из салона и поднимает из кювета. Это наш первый физический контакт, с тех пор как я сорвала с него маску, и меня охватывает очень странное, очень сильное чувство. Он почти несет меня. И я зачарована. Этим типом, ясное дело, но и самой собой, имея в виду этот мой дар, – этот мой удивительный дар с особой тщательностью их выбирать.

Он усаживает меня рядом с собой и советует пристегнуть ремень, и ни разу мне не удается поймать его взгляд, а руки он держит на руле, на виду, – и его профиль, едва освещенный светом с приборной доски, ни разу не поворачивается ко мне.

Я ничего не говорю. Я узнаю запах этой машины, запах церковного ладана. Я садилась в нее, когда мужчина за рулем был очаровательным соседом, а не психопатом, изнасиловавшим меня несколькими днями раньше, и я помню, как улыбнулась, узнав этот запах, связанный с детством, и каким умиротворяющим он мне показался. На этот раз он производит на меня совсем иное впечатление. Мн кажется, что пахнет смертью. Я опускаю стекло. Врывается ледяной воздух, но он ничего не говорит. Он сосредоточен на дороге. Наверно, и на своей руке, окровавленная повязка на ней – готова держать пари, что рана открылась, когда он вытаскивал меня из машины, – должна мне напомнить о бурных событиях, разыгравшихся не так давно между ним и мной. Я не должна совершить ошибку, забыв об этом. Патрик – жестокий человек. Он без колебаний ударил меня в лицо, схватил за горло, больно выкрутил руку за спину, придавил, и на этот раз я опять буду вся в синяках.

И, как ни странно, я его не боюсь. Я настороже, но мне не страшно.

Я не знаю, как он ухитряется вести машину, когда не видно ровным счетом ничего. Два километра, которые нам надо проехать, – как океан пены, в котором я бы, кажется, потонула в таком-то состоянии. Последний стакан джина, выпитого перед отъездом, на дорожку, тут ни при чем – это несерьезно.

Моя лодыжка опухает, я это чувствую. С трудом наклоняюсь, чтобы ее потрогать, – с восторгом обнаруживаю при этом, что все тело у меня болит, – и нащупываю ее, горячую, бесформенную. Припав к рулю, он ссутулился, втянул голову в плечи – а может быть, это от холода, проникающего в салон, но мне надо подышать. Я забываю одернуть платье.

И вдруг – мы приехали. Дома я не вижу, но это вполне возможно, и у Патрика очень уверенный вид. Он даже выходит из машины, чтобы убедиться, и возвращается, утвердительно кивая.

Снова мне приходится долго объяснять ему, что я не доберусь одна, что я замерзаю, прежде чем он решается сдвинуться с места и извлекает меня из машины. Я обнимаю его одной рукой за шею, чтобы усилить его смущение, – я чувствую, как оно терзает и мучит моего спасителя на один вечер, когда мы соприкасаемся. Я счастлива, что вызываю у него эту реакцию, счастлива обладать этой маленькой дозой власти.

Он несет меня на руках. Я его ни о чем не просила, но не отпускала его шею, ожидая – стало быть, не без успеха, – чтобы он поднял меня и пронес через сад до дверей, где я не подаю ни малейших признаков желания ступить хоть одной ногой на землю.

Я ищу ключи в карманах пальто. Спрашиваю, не слишком ли я тяжелая, но не слушаю ответа.

Я отпираю дверь, отключаю сигнализацию, делаю знак отнести меня наверх. «Дорогу вы знаете», – добавляю я.

Я думаю, что он в шоке, думаю, он ничего не понимает и изъявил бы готовность, предложи я ему перед уходом освободить мой подвал или прибраться на чердаке.

Он кладет меня на кровать. Тотчас же, больше не обращая на него внимания, я нервно стаскиваю колготки, бросаю их – они случайно падают к его ногам, – и притягиваю к себе больную лодыжку, чтобы рассмотреть ее поближе. Зрелище не из самых приятных, она уже розовая, лоснящаяся и распухшая, и болит адски. Морщась, я поднимаю голову и с радостью констатирую, что при виде моих голых ног, моих белых ляжек, моих темных кружев – моя гимнастика выставила их на обозрение, и лично я не собираюсь прятать их от взгляда знатока, – так вот, при виде этой прелестной картины, констатирую я, глубоко удовлетворенная результатом, он окаменел.