Джейк Арнотт - Подснежник

– Благодарю вас, – проговорил я хрипло. – Вы можете идти.

Надзиратель, которого мои слова застигли в самой середине процесса усаживания, застыл в неудобной позе и, поглядев на меня, нахмурился. Улыбнувшись, я слегка пожал плечами. Надзиратель снова выпрямился.

– Я должен присутствовать, сэр, – сказал он.

– Мне кажется, в этом нет необходимости.

– Гм…

– Прошу вас, – попросил я.

– Ну, хорошо… – устало ответил он.

Надзиратель взял в руки стул и оглядел комнату. В глазах семерых заключенных по-прежнему виднелась многолетняя скука. Надзиратель шагнул к выходу.

– Я буду за дверью, – сказал он.

Когда надзиратель вышел, я чуть приподнял бровь, и по лицам сидевших передо мной мужчин скользнули легкие усмешки. Я надеялся, что мне удалось хотя бы немного взломать лед недоверия, но, как только дверь за надзирателем закрылась, их устремленные на меня взгляды снова стали холодными, изучающими. Я буквально слышал их мысли. «Что это за чертов хиппи?» – казалось, думали они.

Я снова откашлялся и сел перед классом на стул, постаравшись принять позу, которая свидетельствовала бы о максимальном спокойствии. Мне казалось, я узнаю некоторых из присутствующих в мастерской мужчин. Их лица напоминали нечеткие газетные фотографии. Тут же мне по ассоциации невольно вспомнились громкие заголовки в таблоидах. Бр-р… Я, впрочем, постарался отогнать от себя тревожные мысли и перешел к делу. Представившись, я довольно небрежно, в общих чертах обрисовал, чем мы будем заниматься и каким вопросам будет посвящен курс моих лекций. Я сделал это намеренно – мне хотелось, чтобы они начали задавать вопросы, но вопросов почти не было. Что ж, подумалось мне, возможно, обстановка особо строгого режима не располагает к конструктивной дискуссии. Тем временем заключенные продолжали разглядывать меня с явным подозрением и вполголоса обмениваться какими-то замечаниями. Высказываться никто не спешил, очевидно опасаясь насмешек товарищей.

Самым разговорчивым членом этой маленькой группы оказался невысокий, плотный мужчина с проседью в гладко зачесанных назад волосах. Отличительной его чертой были глаза с тяжелыми, полуопущенными веками и густые, сросшиеся на переносице брови. Мне показалось, что среди товарищей он пользуется авторитетом. Во всяком случае, остальные явно считались с его мнением, косясь на него после каждой реплики, словно ожидали его реакции. Присутствовали в этом человеке и черты, способные вызвать симпатию. Так, он довольно часто улыбался, хотя при виде его ухмылки нельзя было не вспомнить о том, что человеческие зубы способны пережевывать не только пищу.

Свою вступительную лекцию я закончил, сказав, что, хотя у меня уже сложился примерный план того, что мы будем изучать, я буду рад любым предложениям и постараюсь уделить особое внимание вопросам, которые их больше всего интересуют.

– Знаешь, Ленни, – сказал главарь, улыбаясь своей «фирменной» зубастой улыбкой, – если ты сумеешь доказать, что в том, что я оказался в тюрьме, виноваты общество и среда, я, пожалуй, не буду считать, что потратил это время зря.

Его слова вызвали громкий смех, к которому я поспешил присоединиться, стараясь, впрочем, чтобы это не выглядело наигранным. Против шуток на свой счет я не возражал. Я полагал – довольно наивно, впрочем, – что это замечание почти точно совпадает с моими собственными намерениями. Кроме того, я испытывал огромное облегчение от того, что моя первая встреча с обитателями Субмарины прошла… ну, скажем, нормально. Я, во всяком случае, не сомневался, что мы сможем работать вместе.

– Спасибо, джентльмены, – сказал я, вставая. – Надеюсь увидеться с вами на будущей неделе.

По дороге домой я никак не мог успокоиться – все думал, думал, думал. В моей голове одна за другой возникали различные теории и идеи. Я размышлял о символическом значении непосредственного контакта криминолога и преступника и о перспективах классификации девиантных типов. О факторах, воздействующих на преступника в тюрьме, и о потенциальной ценности процессов, сопровождающих попытки реальных заключенных оценить собственные поступки с точки зрения общественного вреда. Но все эти волнующие мысли напрочь перекрывались тем, о чем я никогда раньше не задумывался. Я был по-настоящему потрясен незаурядностью людей, с которыми столкнулся. И теперь, вместо того чтобы рассматривать их в контексте общественных норм и установлений, я восхищался – не мог не восхищаться – глубиной и индивидуальными особенностями их порочности. Многие из них были по-настоящему знамениты. Их напечатанные в газетах мутные фотографии превратились в символы. Громкие имена, присвоенные им журналистами, набирались самыми крупными буквами. «Железнодорожный Грабитель». «Пантера». «Убийца полицейских из Шепердс-буш». А человека, который больше всех улыбался, пресса окрестила «Главарем банды садистов».