Сабин Дюран - Запомни меня навсегда

Приходить к ней было рискованно, но я подготовился к неожиданностям. Если бы при виде меня мать Лиззи заорала, тыча изуродованным артритом пальцем, и заявила, что именно я вломился в их дом, это было бы легко списать на ее психическое нездоровье, спазмы сонной артерии, снижение выработки нейротрансмиттеров. Время тоже было на моей стороне. Вечерняя спутанность сознания называется – оно меркнет, возбуждение растет.

Зря волновался. Старуха едва ли меня заметила. Сидела в жарко натопленной гостиной на уродливом кресле-кровати, уставившись в телевизор, и крутила на пальце обручальное кольцо. Лиззи приготовила ей ужин и принесла на подносе. Мы с псом смотрели, как Лиззи сует ложку в разинутый рот. Я уж решил, что вечер никогда не кончится, как вдруг она стала клевать носом. Я взял Лиззи за руку и повел наверх.

Если она и удивилась, что я знал, какую дверь пнуть коленом, то виду не подала. Комната выглядела лучше, чем в мой первый приход – одежда и книги больше не валялись как попало. Специально убралась. Знала, что я приду. Она все запланировала.

Несмотря на уродские флисовые кофты и скромное нижнее белье, Лиззи оказалась весьма пылкой, изголодавшейся, безотказной и раскрепощенной. Делала все, о чем я просил. Такого я не ожидал. Она пробуждает во мне все самое лучшее. А потом случилось невероятное. Я заснул, чего со мной вообще никогда не бывало!

Когда я проснулся, она не пожирала меня глазами, как это делает Шарлотта. Сначала я даже не понял, где она есть. Снаружи было темно. Она сидела в изголовье, поджав ноги, и читала газету. Наклонила ее так, чтобы свет лампы падал куда надо.

– Когда останешься одна, тебе ведь будет одиноко? – спросил я.

Глаз от газеты она не подняла.

– Не знаю, – помолчав, ответила она.

– Я в любой момент могу переехать к тебе, чтобы ты не скучала.

Она резко опустила газету и пристально посмотрела на меня.

– Не валяй дурака!

Я натянул одеяло.

– Я серьезно.

– Мы едва знаем друг друга!

– Неправда. – Она надела серую футболку, оттенявшую глаза. На радужке проступили золотистые крапинки, которых я раньше не замечал. Она считает себя заурядной, однако при определенном свете может быть даже красивой. – Теперь я тебя хорошо знаю.

– Ты живешь в Брайтоне.

– Перееду в Лондон.

Дверь в спальню открылась, мягким шагом зашел пес. Лиззи нагнулась, смяв газету, и погладила его.

– Ты очень милый, но совсем не серьезный! – сказала она.

Никакой я не милый. Это вообще не про меня! И очень даже серьезный. Ее тон мне не понравился. Не знаю, к кому она обращалась – к собаке или ко мне. Со мной так нельзя! В последний раз высокомерие Шарлотты ни к чему хорошему не привело. Я открыл рот, чтобы возразить. Лиззи почувствовала и обернулась. Погладила меня по голове, зарывшись пальцами в волосы.

– Еще не время! – ласково проговорила она.

Я запаниковал. Все вышло из-под контроля. Да что с ней? Все было так хорошо, как надо. Неужели она не поняла? Неужели отбросит все, что между нами было? В кармане джинсов, брошенных на полу, вибрирует телефон. Наверняка звонит Шарлотта, пытается узнать, куда я подевался. Мысль, чтобы одеться, уйти, сесть на электричку в Брайтон – столько возни, – кажется невыносимой и беспросветной. Отвернулся, пряча от Лиззи лицо.

Сдержаться не было сил.

– Не стоит пускать собаку в спальню, – сказал я. – Это негигиенично!

Во вторник будильник звенит рано. Не хочу спать слишком долго – дом проснулся, на улицах появились люди, шумят машины. Нужно быть начеку.

В спальне темно. Точно помню, что опускала жалюзи, однако сейчас они подняты к самому потолку. Сквозь ветви дерева за окном проглядывает небо цвета застарелого синяка.

Мне снова снился Зак. Как ни зажмуриваюсь, вернуться в сон не удается. Осталось лишь настроение, учащенное дыхание и бешеный пульс. Лежу в темноте, прислушиваюсь к звукам просыпающегося Лондона – отъезжает фургон доставки, дребезжит автобус, стрекочет вертолет. Страх перед Заком рассеялся. Внутри пустота. Порой у него бывал очень потерянный вид: когда арт-галерея возвращала ему непроданные картины или я говорила, что задержусь на работе. Он быстро справлялся с потрясением, надевал маску негодования или гнева, и все же я успевала заметить его ранимость.

Чего он от меня хочет? Хватит ли ему моего раскаяния, чтобы вернуться? Или он сам не знает?

Как он там – отчаявшийся, растерянный, опустившийся?