Вольфганг Хольбайн - Немезида - От полуночи до часа кошмаров

Мои руки нащупали бумагу. Молнией пронзило голову, я вскрикнул от боли, и слезы потекли из глаз таким мощным потоком, что я уже не мог их сдержать. Они бежали по холодным щекам и падали на пол, прямо к моим ногам. Я сунул зажигалку и карман. Даже тот слабый свет, который она излучала, невыносимо резал мои глаза, и казалось, они далеко вылезли из своих орбит, а тысячи маленьких сосудиков внутри них лопнули и истекают кровью. Да что же это такое, черт возьми?! Что случилось со мной? Я всегда был уверен, что нет ничего хуже зубной боли или сильного приступа мигрени. То, что случилось теперь со мной, было, несомненно, во много раз хуже, чем все это, вместе взятое. Примерно так я представлял себе ампутацию головы без всякого наркоза, в полном сознании.

Я понимал, что долго на корточках я пробыть не смогу, я мощным усилием заставил себя подняться, невероятным усилием удерживаясь от приступа рвоты, снова обошел стол, обеими руками опираясь о столешницу, и, изнывая, рухнул в пыльное кожаное кресло с другой стороны стола. Я сделал два или три медленных глубоких вдоха, закрыв глаза и прислушиваясь к своему бешеному пульсу, который даже перекрывал шум в моих ушах. Мое дыхание было довольно быстрым и тяжелым, и я заметил, что, несмотря на то что глаза мои были плотно закрыты, перед ними мелькали пестрые точки. Это не имело никакого смысла, я мог бы потерять сознание вне зависимости от того, стоял ли я, сидел ли на корточках или лежал в кресле с закрытыми глазами.

Я чуть-чуть приподнял веки, чтобы обозреть небольшое пространство на расстоянии вытянутой перед собой руки, снова достал зажигалку, зажег ее и осмотрел, что мне удалось достать из маленького тайника, когда слезы ручьем текли по моим щекам, словно горячая лава по холодной коже.

Фотографии. То ли это, ради чего я здесь? Несколько старых, по большей части черно-белых, пожелтевших фотографий, растрескавшихся по краям от старости?

На большинстве снимков были фотографии классов в школьной форме, сфотографированные с разными учителями на фоне главного здания монастыря. На одной из них была изображена группа бойскаутов, которая размахивала белым флагом со странной черной звездой посередине, на другой — полдюжины взрослых, одетых в белые лабораторные халаты. Последним я рассмотрел поляроидный снимок, который, вероятно, был сделан на каком-то праздничном приеме или что-то в этом роде: дамы в бальных платьях, мужчины в смокингах, широких галстуках и с большими белыми манжетами на сорочках. Один из них показался мне знакомым. Но шестеренки в моем лбу ворочались так вяло и медленно, что я никак не мог вспомнить его имени, но это был какой-то известный политик, который пожимал руку гордо улыбающемуся, празднично одетому, как и все вокруг, пожилому человеку с серебристыми седыми волосами.

Внезапно картинки перед моими глазами начали вращаться. Пульсация в моей голове достигла силы очереди из автомата Калашникова, одновременно мои ноги стали ватными, задрожали, и, наконец, уступили место новому чувству: я больше не ощущал своих ног. Картинки возникали перед моими глазами, исчезали, взрывались на миллионы и миллионы крошечных цветных точек, собирались в облачка, а гул в моих ушах внезапно прекратился. Я выпустил из рук фотографии, они полетели на пол, а я потерял сознание.

Я бы обрадовался обмороку, если бы он избавил меня от моих мучений. Но этого не произошло. В этот раз головная боль мучила меня и во сне. И не так, как должно было бы быть, я сознавал, что она мне не снится и не исчезнет, как только я освобожусь от этого кошмара и вернусь к реальности, а совершенно наоборот, полностью сознавал, что хотя я и сплю, но головная боль, которую я испытываю во время сна, абсолютно настоящая.

Мириам закричала. Я взглянул на нее через плечо для того, чтобы убедиться, что она здесь, хотя она и не когда бы от меня отстать, если бы даже и хотела этого, так как я крепко сжимал ее изящное предплечье и тащил за собой, ступенька за ступенькой, наверх.

— Нет! — ее темные глаза умоляюще взглянули на меня. На этой лестнице не было света, было совершенно темно. И, тем не менее, я отчетливо различил выражение страха и влажный блеск в ее глазах. — Мы… мы не можем… — лепетала она приглушенным голосом. — Остановись! Не делай этого! Остановись!

Я не останавливался. Я не мог, не имел права останавливаться. Мы должны бежать дальше, дальше наверх, ступенька за ступенькой, вверх по этой каменной лестнице, все время по кругу, удерживаясь от захлестывающей нас тошноты, все дальше и дальше наверх. Они преследовали нас. Я не знал, кто они, но я знал, что они не должны нас догнать, что мы не можем попасть им в руки, они ни за что ее не получат. Мириам.