Вольфганг Хольбайн - Сердце волка

— Нет, — сказал Висслер. — Он получит лишь то, о чем мы договорились, и ни пфеннига больше — так ему и скажите. И при этом спокойно добавьте, что ему лучше не перегибать палку. Я могу провернуть это дело и с кем-нибудь другим.

Эти слова были обращены к высокому черноволосому мужчине, сидевшему с другой стороны стола. Он не отличался опрятностью: щеки и подбородок были покрыты трехдневной щетиной, а одет он был в камуфляжные штаны и порванный зеленый свитер из старых запасов НАТО. Уже от одного вида этого человека Мевес почувствовал сильный зуд. У партизана были самые грязные руки, какие Мевес когда-либо видел, а внимательно присмотревшись к его одежде, можно было мысленно восстановить его меню за последние три месяца. Судя по исходившей от него вони, оно большей частью состояло из чеснока и к этому добавлялся устоявшийся запах мочи. Единственное, что было чистым у этого парня, — так это его оружие. У него на коленях лежал автомат Калашникова, изготовленный лет двадцать назад, но наверняка еще прекрасно функционирующий, а из-за пояса брюк торчал пистолет. Когда он проводил своими обломанными ногтями по цевью автомата, раздавался неприятный скоблящий звук. В целом этот парень вызывал у Мевеса смешанное чувство отвращения и страха, в котором явно преобладало отвращение, по крайней мере в данный момент.

— Переводите! — потребовал Висслер от партизана.

Тот по-прежнему сидел неподвижно и лишь пристально смотрел на него, будто впиваясь колючими глазами. В течение следующих двух-трех секунд между этими двумя столь разными людьми происходила немая дуэль: кто кого переглядит. Наконец партизан с неохотой повернулся на стуле к одному из двоих мужчин, сидевших в тени в дальней части помещения, и изложил ему сказанное Висслером на русском языке.

По крайней мере, Мевес надеялся, что это было именно так. Он совершенно не понимал, что сейчас говорит этот человек, потому что был силен в русском не больше Висслера. Оплошность, о которой он уже успел пожалеть: им следовало бы позаботиться о том, чтобы у них был русскоговорящий проводник. Теперь им приходилось вверять этому человеку свои жизни. Мевес понимал: это был не единственный просчет в их плане, так как их умопомрачительная затея постепенно становилась одной большой ошибкой.

Сделав два шага, он подошел вплотную к Висслеру и заговорил с ним, понизив голос до шепота в надежде, что человек на другом конце стола ничего не расслышит.

— Почему вы не даете им эти чертовы деньги? — спросил он. — Это же меньше пятидесяти марок!

Реакция Висслера была совершенно неожиданной: австриец резко повернулся на каблуках, поднял руки, как будто хотел схватить Мевеса за шиворот и хорошенько встряхнуть, и прикрикнул на него:

— Да не встревайте вы! Я знаю, что делаю!

— Но…

— Пожалуйста!

Гнев Висслера потух так же быстро, как и вспыхнул, но при этом в его глазах появилось какое-то другое, новое выражение, еще больше испугавшее Мевеса. Висслер стал говорить уже более спокойным голосом, однако это напускное спокойствие заставило Мевеса отступить на шаг назад.

— Я и сам знаю, что правильно, а что нет. Прошу вас не вмешиваться. Договорились? Почему бы вам не сходить куда-нибудь? Выпейте кофе или успокойте свою супругу. Я тут сам все улажу.

На какой-то миг Мевеса охватил еле сдерживаемый гнев. Что, собственно, возомнил о себе этот парень, если пытается выставить его из комнаты, как глупенького мальчугана? Но, еще раз взглянув в глаза Висслеру, он снова увидел в них странный предостерегающий блеск. Момент был явно неподходящим для того, чтобы выяснять отношения.

— Ну как знаете! — пробормотал он.

Еще один раунд, выигранный Висслером. Отвернувшись, Мевес в течение нескольких секунд нервно теребил свою одежду, тем самым невольно демонстрируя всем присутствующим, насколько шатко его положение здесь. Затем он чрезмерно быстрыми шагами вышел из комнаты.

Ребекка спала. Она свернулась калачиком перед камином на одной из двух неудобных кроватей, укрывшись такой большой кипой всевозможных покрывал, что Мевес не сразу ее и разглядел в этой серо-коричневой массе. Взглянув на нее, он тут же вспомнил еще об одной из бесчисленных забот, отягощавших его в последнее время: Ребекка была больна. Ее чрезмерная гордость не позволяла ей признать это, а Мевес слишком хорошо знал Ребекку, чтобы решиться ей об этом сказать. Они оба понимали, что ее состояние серьезно. Уже вторые сутки она очень много спала и испытывала все меньше желания о чем-либо разговаривать. Ребекке почти все время хотелось пить, и совсем не нужно было класть ей ладонь на лоб, чтобы понять, что у нее жар. Мевес и сам чувствовал себя ненамного лучше. Его голова казалась ему воздушным шариком, наполненным горячим воздухом, а во рту он ощущал неприятный привкус, от которого никак не удавалось избавиться. Они оба были больны. Уж лучше бы они вообще сюда не приезжали!