Элизабет Костова - Похищение лебедя

Меня не готовили к медицинскому поприщу с детства: мои родители были священниками. Мать стала первой женщиной-священником в нашей маленькой общине. Ее возвели в сан, когда мне было одиннадцать. Мы жили в старейшем здании маленького городка в Коннектикуте, в низком, обшитом темно-бордовыми досками доме с двором, похожим на английское кладбище: туя, тисы, плакучие ивы и другие кладбищенские деревья траурно теснились вокруг сланцевой дорожки, ведущей к переднему крыльцу.

Каждый день в четверть четвертого я приходил из школы в этот дом, волоча ранец, набитый книгами и крошками, бейсбольными мячами и цветными карандашами. Мать открывала дверь. Обычно она одевалась в свитер и синюю юбку, а позднее она иногда встречала меня в темном костюме с белым стоячим воротничком — если в тот день навещала болящих, стариков, заключенных или недавно осужденных. Я был угрюмым ребенком, с плохой осанкой и хроническим ощущением, что жизнь не так хороша, как обещала быть. Мать была внимательна ко мне: строгая, прямодушная, веселая и любящая. Заметив мои рано проявившиеся способности к рисованию и лепке, она неизменно поддерживала меня, никогда не перехваливая, но никогда не позволяя усомниться в себе. Мы были на удивление разными — и отчаянно любили друг друга.

Мать умерла довольно рано, и может быть именно поэтому я с возрастом обнаруживаю в себе все большее сходство с ней. Много лет я был не просто холостяком, а одиночкой, но в конце концов справился с этим. Женщины, которых я любил (и люблю), напоминали меня самого в детстве своими неровными, сложными характерами, чем и привлекали. Рядом с ними я становился все более похожим на мать. Моя жена не стала исключением из этого правила, мы подходим друг другу.

Отчасти под влиянием любимых когда-то женщин и жены; отчасти, несомненно, потому, что профессия заставляет меня постоянно сталкиваться со скрытыми сторонами сознания, мучительно распадающегося под воздействием среды или не справляющегося с врожденными пороками, я с детства приучал себя относиться к жизни со снисходительным добродушием. Мы с жизнью уже несколько лет как стали друзьями. Эта не та волнующая дружба, по которой я тосковал ребенком, а доброжелательное перемирие, позволяющее мне каждый день с радостью возвращаться домой на Калорама-роуд. Бывают иногда мгновения — например, когда я почищу апельсин и несу его из кухни в столовую — почти мучительного довольства жизнью, возможно, вызванного его ярким чистым цветом.

Все это пришло со зрелостью. Считается, что дети умеют радоваться мелочам, однако, будучи ребенком, я мечтал только о великих свершениях то в одной, то в другой области и наконец направил все усилия на постижение биологии и химии, на поступление в медицинскую школу, а потом углубился в тончайший механизм жизни, работу нейронов, спиралей молекул и вращение атомов. Собственно, по-настоящему хорошо рисовать я научился в лаборатории, зарисовывая бесконечные формы и оттенки образцов под микроскопом, а не горы, человеческие фигуры и тарелки с плодами.

Теперь мои мечты о великом сосредоточены на пациентах: дать им возможность почувствовать простую радость при виде апельсина на кухонном столе, или удовольствие вытянуть ноги перед телевизором и посмотреть документальный фильм, или — самое большое удовольствие, какое я могу представить — вернуться с работы домой, в семейный уют, и видеть родные стены вместо жуткой череды образов, навеянных болезнью. Что касается меня, я выучился радоваться мелочам: красивому листочку, новой кисти для живописи, светящейся очищенной апельсиновой дольке и милой прелести жены, блеску в уголках ее глаз, золотистому мерцанию нежных волосков на ее руках, когда она сидит с книгой в нашей светлой гостиной.

Я сказал, что меня не готовили для медицины, но, быть может, не так уж странно, что я избрал в ней ту область, которой занимаюсь. Отец и мать вовсе не были склонны к естественным наукам, хотя их внутренняя дисциплина, переданная мне с неизменной утренней овсянкой и обязательной ежедневной сменой носков с настойчивостью, какую родители изливают только на единственного ребенка, хорошо подготовила меня к трудностям изучения биологии в колледже и еще более упорному труду в медицинской школе — в анатомичке и ночных бдениях, проведенных над учебниками, за зубрежкой, по сравнению с которыми бессонные ночи дежурств в больнице казались отдыхом.

Я мечтал и о карьере художника, но когда пришло время выбирать дело жизни, избрал медицину, с самого начала зная, что это будет психиатрия, которая для меня была и профессией целителя, и самым полным научным обобщением жизненного опыта людей. Собственно, после колледжа я подавал заявления в художественные училища и, с удовлетворением отмечу, прошел по конкурсу в два достаточно известных. Мне хотелось бы сказать, что выбор был мучителен, и художник во мне восставал. В действительности же я чувствовал, что мало смогу дать обществу как художник, и в душе трепетал перед ненадежной и бедной жизнью человека искусства. Психиатрия открывала прямой путь к служению страдающему человечеству, а возможности рисовать и писать для себя, как я полагал, будет достаточно, чтобы не жалеть, что не стал профессиональным художником.