Вячеслав Сухнев - Встретимся в раю

Альберт Шемякин был наслышан о Самоходове и после этой речи убедился, что долетающие в удомльскую глушь анекдоты об академике достаточно верно трактуют характер патриарха отечественной физики плазмы.

И тогда Шемякин еще больше насторожился. И тоже задал вопрос: кому это выгодно — ставить во главе парламентской комиссии ходячий анекдот? Во всяком случае, после долгой речи академика стало ясно, что этот колоритный дедок — лишь отвлекающее прикрытие для комиссии, прикрытие, долженствующее подчеркнуть рутинность проверки. Раз уж, мол, требуется отреагировать на выступление печати, утихомирить общественное мнение, то вот вам Самоходов для составления казенной отписки. Большего, чем подобная отписка, статья в «Вестнике» и не стоит…

Остальные члены комиссии выглядели обычными статистами. Из «Космоатома», например, прислали инспектора управления кадров, хотя в статье ни слова не прозвучало о кадрах. Или экологи из комиссии… Их представили как членов независимой экспертной группы «Зеленый щит». Шемякин хорошо ориентировался в экологическом движении, но о такой группе услышал впервые. Он понял, что комиссия и не собирается объективно проверять положение дел на АЭС. Окончательно Шемякин убедился в этом, когда председатель комиссии завершил совещание с руководителями служб следующим пассажем:

— Друзья мои! Мы все — одна семья. Как и в любой семье, у нас могут быть склоки, обиды, денежные, хе-хе, затруднения… И даже кто-то, извините, может налево сходить! Семья, друзья мои… Но в семье не без урода, и тут пословица права. И я не уеду отсюда, пока мы не найдем нашего урода. Хочу, знаете ли, просто посмотреть ему в глаза!

Шемякин поневоле поежился, словно уже заглядывал в пронзительные выцветшие глазки академика под двумя мохнатыми запятыми седых бровей…

После совещания руководителям служб объявили, что академик с командой отправляется обедать. Пока же все должны предупредить своих работников, чтобы те по первому зову незамедлительно являлись в кабинет директора станции, где подкрепившаяся комиссия продолжит работу. Шемякин попросил секретаршу директора позвонить, если его вызовут, в буфет. И направился в подвал дирекции. Здесь лет пять назад, после подписания Договора, огромное помещение бомбоубежища переоборудовали в буфет для ИТР — с баром, блинной и бильярдом.

Очередь за блинами выстроилась солидная, при виде ее Шемякину расхотелось есть. Он двинулся в бар, где в прокуренной полутьме бармен Володя перетирал и без того чистые бокалы, слушая последние записи «Красной коровы».

— Кагорчику не желаете? — оживился Володя и порылся в своих записях. — У вас, Альберт Николаевич, с августа еще семь доз осталось. Послезавтра август закрываем. Неужто дадите добру пропасть?

— Не дам, — усмехнулся Шемякин. — Гони, брат, весь августовский долг… И свари два больших «черномора»!

Он отправился за угловой столик, куда Володя через минуту приволок большую бутылку кагора и бокал.

— Бутылку дай закрытую, — попросил Шемякин. — С собой заберу… Знаю, знаю, что не положено! Поэтому за вредность возьми себе остальное.

Шемякину полагалось, как всем реакторщикам, сто пятьдесят граммов вина в сутки. Некоторые предпочитали получать его в баре. Однако каждый день в бар не выберешься. Поэтому Володя, если бы того захотел, мог бы купаться в кагоре… Вскоре бармен принес бутылку, упакованную в коробку из-под иракских сигарет, и кофейник с «Черномором». Так на станции называли двойной кофе, на треть заправленный коньяком.

Плеснул себе Шемякин «черномора» на донце чашки, закурил черную крепкую сигарету и стал думать о превратностях судьбы, неожиданно столкнувшей его с академиком Самоходовым.

И правая пресса, и левая патриарха вниманием не обходили. Самоходов был бессменным депутатом Верховного Совета начиная с хрущевских времен. Он к этому так привык, что, когда при Горбачеве его впервые не избрали депутатом, заболел от обиды. Он перестал читать газеты и смотреть телевизор, забросил свой институт, которым руководил двадцать последних лет, и начал, дитя системы, тихо чахнуть без мандата.

А тут президентом стал выученик академика. Самоходов прорвался к нему, забрызгал истерической слюной и нажаловался на человеческую неблагодарность. Чтобы отвязаться от любимого учителя, президент намекнул кому надо, и патриарха сначала избрали думским депутатом от Академии наук, а потом и членом парламентского комитета. На первых порах президент побаивался, что старика хватит кондратий на шумных дебатах в новом парламенте, ибо дебаты тут шли такие, что во время оно бывшим депутатам Верховного Совета они могли привидеться только в страшных снах. Однако старинушка оказался крепким орешком александровской школы, каленным в разнообразных пламенях брежневско-сусловской заботы о научных кадрах. Самоходов расцвел, словно крушина бабьим летом. Ему так понравилась свобода прений в Государственной думе, он с таким пылом отдался политике, что забросил монографию, плод раздумий многих лет, и в собственном институте появлялся, как Дед Мороз, — раз в год.