Вячеслав Сухнев - Встретимся в раю

— Не нравишься ты мне сегодня, Берт, — сказала Мария, обходя Шемякина.

— Да я сам себе не нравлюсь, — вздохнул Шемякин. — Знаешь, какая-то безнадега… тоска. Проснулся ночью — тишина, как в могиле. Ворочался, ворочался… На балкон вышел. Темно, и в то же время с неба падает тусклый металлический свет… Наши два котла вдали белеют. И церковь рядышком. Знаешь, я впервые увидел, какая она хрупкая, церквушечка, рядом с огромными блоками. Столько лет смотрел, а поди ж ты, не видел…

— Извини, — перебила Мария. — Я так не могу… Может, сначала уедем отсюда? Стоим как на выставке… Вон идет Баранкин, шею вывернул!

— Поехали ко мне, — сказал Шемякин. — Кофе сварим.

— А жена твоя торт нарежет? — прищурилась Мария.

— Не нарежет. Вчера она без объявления причин собрала детей, взяла машину и отбыла в Тверь, к мамочке. Теперь я вольный казак, хоть и без коня. Поэтому будет очень естественно, если ты меня подвезешь.

Мария порылась в карманах, достала ключи от «хонды», молча распахнула дверцу перед Шемякиным.

— Да не переживай! — засмеялся Шемякин, уселся и положил руку Марии на колено. — Это я во всем виноват, а не ты.

— А если она не вернется? — глухо спросила Мария, трогая с места.

— Вернется, куда денется, — пожал плечами Шемякин.

— Детям скоро в школу. А потом… Мамочка, которая не может забыть свое славное педагогическое прошлое… Через день от ее лекций начинает болеть черепок. Хочется на стенку влезть и помяукать. Так что вернется моя благоверная, не сомневайся. Не в первый раз.

Мария покосилась на благодушного, уверенного в себе Шемякина. Он, развалившись на сиденье, прикуривал черную арабскую сигарету.

— Ты хочешь сказать, что уже изменял жене? — спросила Мария безразличным голосом.

— Не без этого… — помолчав, ответил Шемякин. — Мне ведь уже сорок, матушка! В мои годы люди умудряются наделать много разных глупостей.

— А кто… она была? — тихо спросила Мария.

— Женщина, кто же еще, — неохотно ответил Шемякин.

— Лаборанткой работала в нашей поликлинике.

— Красивая? — вздохнула Мария.

— Не помню, — сказал Шемякин. — А теперь останови, пожалуйста, останови!

И когда они вышли из машины возле чистой березовой рощицы на пустынной дороге, покрытой заплатами свежего асфальта, Шемякин приобнял Марию за плечи и развернул в сторону АЭС:

— Смотри…

И Мария теперь тоже словно другими глазами увидела, как парит невдалеке под еще не высоким утренним солнцем легкая звонница церкви Святой Троицы, как строго и тяжело стоят на зеленой земле два белых блока станции.

— Красиво, — задумчиво сказала Мария. — Я где-то читала, что место под церковь всегда выбирали долго, чтобы она высоко стояла, чтобы видна была издалека.

— Вот, вот, — сказал Шемякин. — Кто-то место под церковь выбирал, а кто-то рядом станцию прилепил… Так и получилось два храма. Один — Богу, другой — дьяволу!

— Все равно красиво, — упрямо сказала Мария.

— Видишь, и ты в лирику впала. А теперь давайте задумаемся, господа студенты, почему на нас синхронно накатила этакая лирическая волна? Столько лет ездили мимо… Ну, станция, ну, церковь. И вдруг — защемило сердце. Почему?

Мария посмотрела искоса на спутника и заметила, как посуровело лицо Шемякина, такое знакомое лицо.

— Ну почему? — спросила она.

— Рационального объяснения нет. Могу предложить иррациональное. Вероятно, мы улавливаем какое-то смещение в привычном, какие-то колебания почвы, воздуха. Это незаметное разуму движение вне нас порождает тревогу, обостряет чувства, задевает то, что древние называли душой. Я же говорил, что не мог ночью заснуть именно из-за беспокойства на душе. Хотя, кажется, мог бы дать объяснение без всякой мистики… Ладно. После окончания контракта ты решила остаться здесь?

Мария вздрогнула — вот еще одно проявление мистического: откуда Шемякин мог знать, о чем она совсем недавно думала? Ведь разговоров о будущем они никогда не вели. Вообще затрагивать эту тему считалось у контрактников дурным тоном.

— Не знаю, — сказала Мария. — Говорят, в Москве непросто устроиться… по нашему профилю.

— Непросто, — согласился Шемякин. — А на кой тебе Москва? Свет, что ли, клином сошелся на этом большом дурдоме?

— Зачем ты так? — обиделась Мария. — Это мой город… И твой тоже, Берт!

— Я ненавижу Москву, — сказал Шемякин, — хотя родился в ней и вырос. Она слишком легко… покоряется любому проходимцу. Она давно перестала быть городом. Это символ, и дурной символ. Я привык к нашей тихой Удомле и никогда, наверное, больше не смогу жить в Москве. Сейчас не об этом разговор. Я тебя очень прошу — уезжай, как только сможешь, и из Удомли, и из Москвы. Не верю, что не найдется работы где-нибудь за Уралом. А рекомендательное письмо напишу самое лестное. Честное слово!