Вячеслав Сухнев - Встретимся в раю

Кухарчук оглянулся на Жердецова, привалившегося к дереву, и поманил того пальцем.

— Иди, иди, — сказал Лимон. — Господин унтер-офицер не тронет. Он человек справедливый. А где Вася с Колей? Только что были… Неужели сбежали?

— Какие еще, черт возьми, Вася с Колей — прошипел унтер.

— Приятели, — улыбнулся Лимон. — Один — так, ханыга, а другой где-то в газетках шакалит, информацию собирает о разных происшествиях. Курочка, говорит, по зернышку клюет… Да, господин унтер-офицер, совсем забыл! Хочу выразить благодарность — за то, что вытащили меня из озве-ре…

— Заткнись! — сказал багровый Кухарчук. — И пошел вон отсюда… вместе со свидетелем!

— Как прикажете, — пожал плечами Лимон. — А показания не надо давать? Может, надо где-то расписаться?

— Я сейчас… распишусь! — пообещал Кухарчук, помахивая батоном.

Лимон с Жердецовым юркнули в воротца. Через минуту они сидели у Лимона на кухне и хохотали как сумасшедшие.

— Слушай! — кричал Жердецов, хлопая Лимона по плечу.

— Ты был как бульдозер, Жора, как бульдозер, чтоб я сдох!

— Да, — потянулся Лимон, — славно размялись… Хочу только заметить, что я был как умный бульдозер, как очень умный бульдозер! Мы с тобой умыли этого таракана, этого унтеришку. Тоже мне, Штирлиц хренов…

— Он что, еврей? — удивился Жердецов.

— А-а, ну тебя! — засмеялся Лимон, протягивая приятелю измятую сторублевку. — Возьми. Валентина не поверит, что ты кирпичи бесплатно разгружал. Возьми, возьми, сахару парню купишь…

— Нет, — понурился Жердецов. — Я тебе и так три тысячи должен.

— Нашел о чем вспоминать, — отмахнулся Лимон. — Выпить хочешь? Давай выпьем за свободу духа. А унтер пускай до пенсии таскает заблеванных пьянчуг да считает демонстрантам ребра. Тоже хорошая работа — всегда на свежем воздухе.

Мария родилась в конце семидесятых, когда в моду снова вошли старые русские имена и значительно потеснили Риен, Анжел и Мариэтт. Мать-библиотекарша не смогла платить за обучение Марии в институте, к тому же еще тяжело заболела. В нищете оказался и дядя, бывший преподаватель научного коммунизма. Поэтому училась Мария за государственный счет, по окончании курса получила госконтракт на срок, равный обучению, и оказалась на Тверской атомной, что само по себе было подарком судьбы, ибо некоторые сокурсники Марии, такие же казеннокоштные студенты, поехали по контрактам в Бодайбо, на полюс холода, на Белоярскую атомную и даже на Новую Землю, где располагался последний в стране ядерный полигон, переданный военными академической науке. Мария же могла дважды в месяц наезжать в Москву, в Орехово-Борисово. Здесь, в запущенной квартире, тихо истлевала мать, а рядом с ней стойко маялся старый холостяк дядя Сергей.

До «вольной», как называла про себя Мария срок окончания контракта, оставалось менее года, но никакого радостного волнения в связи с этим Мария не испытывала. Наоборот, она все чаще с тревогой думала о будущем. В Москве у нее сохранились кое-какие знакомства, и Мария была наслышана, что устроиться в столице по специальности очень трудно, почти невозможно. Придется побегать в поисках работы. Не исключено, что потребуется помощь биржи труда. Это значит, что какое-то время надо будет жить на подачки в виде пособия по безработице, а потом тарификационная комиссия начнет регулярно понижать табельный разряд, одновременно урезая и пособие… В конце концов могут предложить неквалифицированную работу — и попробуй откажись!

Такие невеселые мысли о будущем одолевали Марию в пятницу утром, когда она стояла голая в контрольной камере после дежурства. Отражаясь в темном пластике двери, Мария, как всегда, рассматривала себя. Тело у нее было хорошее, гибкое, узкое в талии — недаром теннисом занималась. А вот груди… Никого не выкормившие груди потяжелели, опустились, сморщились у сосков, и она зябко прихватила их руками.

Мария не имела права выходить замуж до конца срока, потому что государству невыгодно было предоставлять специалисту, связанному контрактом, отпуск по беременности и родам, место в яслях, больничные листки по уходу за ребенком. Находились, конечно, нетерпеливые, которые выходили замуж, рожали, а потом каждый день вынужденного прогула продлевал срок контракта на три дня. Мужчины тоже не имели права жениться, потому что государство брало обязательство предоставлять им место лишь в общежитии одиночек.