Т. Паркер - Лето страха

— Что делал? Забирался в ее постель?

— Только когда ее не было дома.

— О Боже правый!

Накатившая волна оказалась более сильной и оторвала меня от него. Я стоял, пытаясь удержать равновесие, и тянул Марти за брючный ремень. Так мы проковыляли по пляжу несколько футов, после чего он рухнул на песок, кашляя и тяжело дыша. Я опустился перед ним на колени и рванул его за воротник рубахи к себе, в результате чего мы оказались лицом к лицу.

— Марти, у нас уже пятеро зверски убитых. Скажи, этот парень так же разрисовывал стены Эллисонов и Фернандезов?

Мартин лишь покачал головой. Он был достаточно пьян для того, чтобы признаться в том, что он голый залез в постель убитой женщины, которой там уже не могло быть. Но он был недостаточно пьян для того, чтобы нарушить установленные правила и допустить утечку в прессу тех сведений, которые преступник оставил после себя на двух — а может, и на трех — местах преступлений. Внутренние тормоза Марти оказались сильнее, чем я предполагал.

— А может, Эмбер просто встала и ушла? — с рыданием спросил он. В лунном свете у него лицо — как у ребенка, как у слюнявого младенца, у которого наконец-то прекратился очередной приступ плача. — Может, все это лишь какая-то инсценировка? Она ведь прекрасно знает все эти голливудские штучки. И это был самый обычный трюк.

Я сильно встряхнул его.

— Марти, она мертва. Но никто не знает об этом, кроме тебя, и меня, и Грейс, и еще того, кто охаживал ее дубинкой. И никто об этом ничего не узнает, если, конечно, тот, кто увез тело, не спрячет его там, где мы сможем найти его.

Теперь Марти исправно кивал. Я решил отпустить его. Он обхватил руками колени и склонился над ними. Некоторое время раскачивался взад-вперед. Он был жалок.

— Нам необходимо поговорить с Грейс, — сказал он. — Нам нужна Грейс.

«Это уж точно», — подумал я. И сказал:

— Я найду ее.

— Ты должен сделать это, Расс.

— Я сделаю это.

— Поскольку она — твоя дочь.

— Да, поскольку она — моя дочь.

Красный «порше» Грейс стоял на моей стоянке, когда я подъехал к дому, а сама она прислонилась к машине.

В груди возникла тихая тревога. Я не видел Грейс уже год. Редкие телефонные звонки... это все, чем она одаривала меня.

Несмотря на то, что ночь выдалась душная и влажная, Грейс куталась в парку с мехом на воротнике. Плечи — приподняты, лицо зарыто в мех, руки — в карманах.

С самого рождения нашей дочери Эмбер предъявила на нее исключительные свои права — захватила ее, присвоила. Не с рождения, фактически до него — на пятом месяце беременности Эмбер сообщила мне эту сногсшибательную новость и тут же... лишила всех прав. Впервые я увидел Грейс, когда ей было уже две недели, а второй раз — лишь два года спустя. Эмбер брала ее с собой в Париж, в Рим, в Нью-Йорк, в Рио, в Лондон, в Сент-Барц, в Киттс и в Томас. Первые слова, обращенные ко мне, Грейс произнесла в возрасте четырех лет. Она сказала, скромно подставив мне щеку для поцелуя: «Очень рада видеть тебя, Рассел». Это был один из наиболее странных и одновременно острейших моментов в моей жизни: я наклонился, чтобы поцеловать это повернутое в профиль лицо, так похожее на мое, а ее карие, с длинными ресницами глаза с подчеркнутым самообладанием и невыразимой скукой смотрели в окно — созерцали небо — и на меня так и не взглянули. В тот момент я почувствовал, как умерла маленькая частица моего сердца. Грейс всегда обращалась ко мне только так — «Рассел» — и никогда, ни разу не назвала меня «отец», или «папа», или тем более «папочка».

Чуть позже, в тот же самый вечер, в ночь, когда Грейс исполнилось четыре года, Эмбер и я пошли прогуляться по холмам, что простираются за Лагуной, и между нами произошла, пожалуй, самая главная во всей нашей совместной жизни схватка. Борьба разгоралась по мере того, как мы удалялись от дома, — каждая из сторон стремилась к победе. Моя позиция сводилась к тому, что Эмбер похитила у меня дочь, и я требовал, чтобы она позволила мне общаться с Грейс. Каким же наивным я был в свои двадцать шесть лет, полагая, что вернуть мне дочь может кто-то, но не сама Грейс!.. В то время в моем распоряжении не было соответствующих инструментов, чтобы определить ту дистанцию, на которую она уже успела от меня удалиться. Эмбер же утверждала, что я имею прав на Грейс не больше, чем пчела, опылившая цветок, и что сам я лишь оставил эту пыльцу. Она так и сказала: «Оставил пыльцу». В тот вечер мы в кровь избили друг друга, хотя, должен признать, Эмбер первая ударила меня. Над каменистой тропой сияла полная, холодная как лед луна, и я до сих пор помню, как поблескивал черной влагой тот камень, который был у нее в руке.