Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

— А рейхсфюрер тебе уже не начальство?

Вилли Гесслицу недавно исполнилось пятьдесят четыре, но выглядел он на десять лет старше. К своему возрасту он нажил тугой, как мяч, выпирающий пивной живот, покрытые куперозной сеткой брыли и мясистый нос опереточного фельдфебеля. Рядом с ним его жена Нора, которая была всего лишь на год моложе, казалась жертвой неравного брака. Их отношения не изобиловали внешними сантиментами, однако чувства всегда оставались неизменно глубокими и искренними.

— Мне все время неловко перед Крюгерами, — сказала Нора, ставя на стол тарелку с тушеной капустой и колбасой. — У них трое детей, а по карточкам мало что можно купить. Ты не будешь против, если я отдам им рыбные консервы? Все равно ты их не любишь.

— Конечно, — кивнул Гесслиц, приступая к ужину.

Нора сняла фартук и села напротив мужа. Ей нравилось смотреть, как он ест.

— Ты знаешь Агату Кох? — спросил Нора. — Оказывается, она — наполовину еврейка. Вчера гестапо арестовало ее мать и хочет выслать ее куда-то в Моравию. Никогда бы не подумала: блондинка, голубые глаза. Отец пропал где-то в Испании, и теперь она ищет подтверждающие документы, чтобы добиться отсрочки. Ей так и сказали: «Найдите что-нибудь об отце. Это поможет». Скажи, у тебя нет возможности разузнать?

— Как фамилия?

— Ну, Кох же. Отто Кох. Он служил где-то в авиации.

— Хорошо, — сказал Гесслиц, — я узнаю.

— Сегодня на Маркетплатц приезжали фермеры. Я купила репу и капусту. Думала взять пять яблок, но сорок три пфеннига за фунт — это, по-моему, слишком. Стали шуметь, хотели уже вызвать бюро по контролю за ценами. Но, в конце концов, разобрали по сорок. И пока я ходила, яблоки кончились.

Гесслиц оторвался от еды и потрепал жену по щеке:

— Ничего, старушка. Обойдемся.

— Да, звонила Герда, — вспомнила Нора. — Зовет нас в Кведлинбург. Там тихо, будто нет никакой войны. Яблони зацвели, вишни. Водопровод работает почти круглосуточно. И карточки не нужны — в лавках полно еды. Ты уже позабыл, как выглядит моя сестра.

— Было бы хорошо, чтобы ты к ней поехала.

— А ты?

— Слишком много работы. — Он ласково заглянул ей в лицо. — Поезжай, старушка, в Берлине неспокойно. Бомбежки только усилятся. Поезжай.

— Нет. — Голос Норы стал твердым. — Никуда без тебя я не поеду. И всё об этом.

Гесслиц тяжело вздохнул. Медленно раскурил сигарету, кряхтя, поднялся и выглянул в окно, приоткрыв штору. По пустой, темной улице в направлении тускло освещенной пивной, подпирая друг друга плечами, брели смутные пьяницы.

— И все-таки было бы лучше, чтобы ты уехала, — повторил он.

— Ты будешь принимать ванну? — беспечным тоном спросила Нора. — Сегодня дали вдруг воду.

— Позже, — сказал он.

— Поторопись. — Нора занялась чисткой сковороды. — Вчера, когда ты дежурил, на три часа отключили электричество. А сегодня есть и то, и другое. Какая радость.

В глубине улицы остановилось такси. Из него вынырнула темная фигура и исчезла в пивной. Вновь загорелись фары, машина уехала.

— Пойду-ка я выпью пива, — буркнул Гесслиц и, не дожидаясь отклика супруги, решительно вышел из дома. Заметно прихрамывая на левую ногу, Гесслиц заковылял в пивную, именуемую «Черная жаба», куда он ходил последние четверть века, с того момента, когда здесь была наспех возведена неказистая постройка и семья Ломмерцхайма открыла в ней немудреную закусочную. Ее владелец рыжий Ханс, известный под кличкой Ломми, прославился, когда на просьбу закрыть свое заведение на спецобслуживание, поскольку в него решил наведаться сам Гинденбург, пожелавший увидеть своими глазами, как живет простой народ, он якобы ответил отказом, заявив: «Мы открыты всегда и для всех». Правда это или нет, но легенда сделала заведение Ломми популярным в Кройцберге и работала на его кошелек до сих пор. Во всяком случае, первое, что видел посетитель, заходя в «Черную жабу», был большой фотопортрет бывшего рейхспрезидента, висящий над барной стойкой.

Кивнув Ломми, который, завидев его, сразу стал наливать литровую кружку «Берлинер киндль», Гесслиц прошел в дальний угол и плюхнулся за стол против крепко сложенного блондина в потертой кожаной куртке авиатора. Звали блондина Оле Дундерс, он был фольксдойч, из латвийских немцев, по отцу — латыш, по матери — чистокровный русский из староверов, что являлось глубочайшей тайной, поскольку во всех документах его матерью значилась немка Аннемари Дитрихс. Будучи комиссованным по причине контузии, Оле числился за гаражным управлением Германского трудового союза, выполняя ремонтные работы, связанные в основном с грузовым транспортом, отчего его пальцы всегда были покрыты въевшимся темным налетом.